Рошани Чокши - Бронзовые звери [litres]

Бюст сирены мог оказаться не чем иным, как предупреждением.

– А что, если сам храм и есть песня сирены, – сказал Энрике. – В таком случае, это будет последняя прекрасная вещь, которую мы увидим перед смертью.

Гипнос и Зофья притихли. Энрике подумал, что Северину не понравится это предположение, однако тот улыбнулся.

– Возможно, это вполне разумно, – сказал он. – Помню, ты как-то показывал мне что-то из славянского искусства, статуэтку существа с женской головой и телом птицы. Нечто похожее на сирену.

– Гамаюн, – подсказал Энрике.

Он помнил эту статуэтку. Размером с большой палец, выполненную из чистого золота. Она была Сотворена, чтобы говорить голосом покойной матери мастера. Интересная, западающая в память вещица. Однако он решил не приобретать ее для коллекции Эдема. Казалось неправильным, если в коридорах отеля станет звучать голос мертвеца.

– Что это за Гамаюн? – заинтересовался Гипнос.

– Птица, делающая пророчества… считалось, что она охраняет врата в рай, – ответил Энрике. – И знает все тайны мироздания.

– Сирена, гамаюн… смерть или рай, – сказал Северин. – Возможно, на Повелье нас ждет и то и другое, в зависимости от наших действий.

– Возможно, – согласился Энрике.

Он чувствовал себя немного глупо из-за своего драматического заключения, однако не считал, что полностью ошибается…

Эта пещера абсолютно не напоминала рай.

– А как насчет скелета у входа в пещеру? – спросил Северин.

Он мерил шагами комнату. Энрике видел, как его рука машинально потянулась к нагрудному карману пиджака, где он обычно прятал свои леденцы, помогавшие ему размышлять. Северин нахмурился, опустив руку.

– Надпись на греческом переводится как «Простите меня», – сказал Энрике.

– Значит, они совершили что-то плохое? – спросил Гипнос.

Энрике вспомнил ледяной грот в Спящем Дворце, надпись, высеченную на глыбе льда специально для них. Но не успел высказать свою догадку, как заговорила Зофья.

– Игра божественного инструмента призовет разрушение, – сказала она.

– Думаешь, они просили простить их за игру на инструменте? – спросил Гипнос.

Зофья пожала плечами:

– Это выглядит логичным.

– Или это что-то еще, – сказал Северин. – Возможно, ритуал, принесение жертвы перед игрой на инструменте.

– И в чем разница? – спросил Гипнос. – Все равно у нас остается мертвец, темное озеро, на дне которого может скрываться все что угодно, и зловещая пещера, которая отбивает у меня всякий аппетит к божественному.

– Мы должны это выяснить, – ответил Северин. – Если это ритуал, значит, то, что скрывается в пещере, – достойно почитания и это то самое место, где божественная лира сработает. А если это извинение…

– Тогда, возможно, игра на инструменте станет катастрофической ошибкой, – продолжил Энрике. – И так они хотят нас предостеречь.

– Кто они? – спросила Зофья.

– Те, кто приходил раньше, – ответил Энрике. – Ткань на скелете почти не сохранилась, чтобы определить время, когда она была сделана. Возможно, это одна из Забытых Муз, когда-то охранявших божественную лиру.

– Есть еще предположения? – спросил Северин.

– Кости скелета были покрыты позолотой, – произнесла Зофья.

– Интересное украшение, однако это ничего не объясняет, – откликнулся Северин.

– У него были рога, – произнес Энрике, вспомнив костяные выступы на лбу.

Северин помолчал.

– Рога?

Он поднял руку, коснувшись лба. Энрике вспомнил тот ужасный час, проведенный в катакомбах больше года назад, золотистый гной, сочившийся изо рта Северина, прежде чем из его спины прорвались крылья, а на лбу выросли закругленные рога, исчезнув несколько мгновений спустя.

– Думаю, это были бычьи рога, – сказал Энрике, приходя в себя. – И это наводит на мысль о Древней Греции или минойской цивилизации.

– Как у животного, приносимого в жертву, – сказал Северин. Его лицо просияло. – Как у козла отпущения.

– Козла отпущения? – переспросил Гипнос.

– Животного, принимавшего на себя грехи людей в ритуальном смысле, которого приносили в жертву, чтобы избежать катастроф. Люди приносили в жертву животное, чтобы избежать эпидемий или разрушительной бури, – объяснил Энрике. – Это древний обычай, упомянутый в Левите, но они использовали козлов, а не людей, отсюда и пошло выражение «козел отпущения».

– Но она не была животным, – сердито ответила Зофья.

– Конечно, нет! – торопливо воскликнул Энрике. – Но процесс был похожим. В некоторых общинах действительно приносили в жертву людей. В Древней Греции такой ритуал с принесением в жертву человека, изгнанного из общины, назывался фармаком.

Гипнос потянулся за новым бокалом.

– Ты думаешь, что эту женщину могли изгнать из общины и повесить на нее все грехи?

– Думаю, это зависит от того, что еще мы найдем в этой пещере, – ответил Северин.

Когда Северин снова потянулся к сосуду с Сотворенной разумом картой, Энрике вдруг поймал себя на мысли о могуществе. Он не мог сказать, что полностью разделял оптимизм Северина, считавшего, что лира наделит их божественным могуществом, однако в одном точно был уверен. Закрывая глаза и вспоминая иллюзию, Сотворенную разумом, он видел не позолоченные кости и не каменные губы сирены, но явственно ощущал смрад.

В воздухе пещеры витало зловонное дыхание чего-то древнего и голодного. Это было все равно что стоять перед чудовищем, распахнувшим пасть, в которой между пожелтевших клыков застряли раздробленные человеческие конечности.

Лайла поднесла лезвие кинжала к ладони и надавила на него. Она поморщилась, но не от боли, а по привычке. В эти мгновения Лайла ничего не испытывала. Даже острого прикосновения кинжала.

Пустота, накатившая на нее в тот момент, когда они с Гипносом бросились вслед за Энрике, казалась внезапной и ослепляющей. Она едва нашла в себе силы предупредить Зофью, чтобы они начинали без нее, а затем отправилась на кухню и заперла за собой дверь. Оставшись в одиночестве, она пыталась отдышаться, но воздух не проникал в легкие. Мир вокруг начинал меркнуть, теряя краски.

Когда такое случилось в последний раз, прикосновение Северина возродило ее чувства, но Лайла не хотела идти к нему. Окончательно потерять над собой власть было для нее равносильно смерти.

Ну почувствуй что-нибудь, – приказывала она своему телу, глядя на порез. Хоть что-то. Прошла секунда, две… пять. Что-то плотное и дегтеобразное забулькало в ране. Долгие годы Лайла старалась не смотреть на то, что было в ней. Всю жизнь ее преследовали слова отца.

Ты девочка из могильной грязи.

Но теперь Лайла не испытывала ужаса. Напротив, ее охватило чувство гордости. По всем признакам, она не должна была остаться в живых.