Джо Аберкромби - Мудрость толпы [litres]

– Ты мучаешься, – сказала она, искоса глядя на него.

– Со мной все в порядке.

Он действительно это сказал? Да нет, вряд ли он мог такое сказать. Он был настолько не в порядке, насколько это вообще возможно. Даже больше, чем в Стирии. Он обещал не ввязываться в неприятности – но если жизнь его чему-то и научила, так это тому, что из него дерьмовый держатель обещаний.

– Сегодня шестьдесят пять, – пробубнили его губы.

– Завтра будет лучше.

Говоря «лучше», имела ли она в виду, что они убьют меньше людей? Но у него было ужасное чувство, что она имела в виду, что их будет больше.

Трубка была у него в руках. Он не помнил, как ее взял, но она была у него. Он затянулся так глубоко, как только мог, набрал полные легкие, полную голову – и потом, когда он выдул дым, все внутри онемело.

– Это нелегко, – сказала Судья. – Поверь мне, я знаю, что это нелегко.

Только что их разделял стол. Она что, проскользнула под ним, как змея? Или он сам перелез через него сверху?

– Но если бы нужная работа была легкой, она была бы вся переделана давным-давно.

Ее черные глаза, казалось, глядели прямо сквозь него. Видели его вину, его ужас, его черные воспоминания. В ее глазах не было сомнений – только огонь. Только уверенность, ослепительная как никогда. Или это было его собственное отражение?

– Знаешь, почему меня зовут Судьей? – спросила она, и ее кулаки были стиснуты, а зубы оскалены, словно каждое слово причиняло ей боль. – Потому что для того, чтобы мир изменился, кто-то должен вынести вердикт. Кто-то должен похоронить собственные чувства и приговорить прошлое к смерти.

Он ощутил ее руку, легко прижавшуюся к его нагруднику.

– И кто-то должен выполнить этот приговор. Не потому, что он этого хочет. Потому, что это должно быть сделано, а мы подходим для этой задачи…

Они были одни в этом огромном пространстве – одни среди пустых скамей, пустых галерей, пустых лозунгов. Эхо их голосов шепотом возвращалось к ним из темноты.

– Нас не поблагодарят. Нас не простят. Никто, и в первую очередь мы сами…

Он мог бы убить ее сейчас. Ухватить за тонкую, покрытую пятнами глотку и давить, пока в ней не кончится жизнь. Размозжить ей голову о стол, разбрызгивая кровь по плиткам пола, – легко, все равно что раздавить жука. Он мог бы положить конец этому безумию.

Но он просто продолжал стоять. Называя себя трусом. Это было лучше, чем признаться, что в ней было что-то такое, чему он не мог противостоять. Что-то такое, чего он жаждал, как пьяница жаждет бутылки, зная, что ему будет от этого плохо, что плохо будет всем, – но зная, что все-таки не сможет остановиться.

– Мы должны нести этот груз, – прошептала она. – За тех, чьи имена высечены на камнях там, снаружи. За тех, кто отдал все, что имел. За тех, кто придет после нас…

Она сощурила глаза и протянула к нему руку, а он все стоял, тупой и пьяный, когда она стащила стекляшки с его носа, и Народный Суд превратился в скопище пятнышек света в огромной, размытой, пропахшей шелухой тьме.

– Я так ни хрена не вижу, – пробормотал он.

– Может быть, так и лучше, – прошептала она. Его лица коснулось ее дыхание, горячее и пахнущее спиртным. – Может быть, настало время все отпустить.

Она обхватила его – или это он обхватил ее? В любом случае они принялись целоваться, если это можно так назвать. Слишком жестко, слишком яростно, слишком больно для поцелуев. Рыча и кусаясь. Словно они пожирали друг дружку.

Он попытался отшвырнуть ее – или, наоборот, подтащил ближе? Вцепился в нее. Принялся рвать ее и без того изорванную одежду, застревая кулаками в дырах ее старого драного платья. В его ноздрях стоял ее кислый, дымный запах. Он хотел ее больше, чем когда-либо хотел кого-либо другого. Ненавидел больше, чем когда-либо ненавидел кого-либо другого. Кроме самого себя, может быть.

Он держал ее за дюжину цепей, обмотанных вокруг шеи, а она его – одной рукой за пояс, таща на себя и пытаясь расстегнуть, а второй раздирая ему лицо, жестко, безжалостно, цепляясь за подбородок, запустив большой палец ему в рот и ухватив за щеку, подтаскивая и наклоняя его голову к себе, таща его поверх себя. Он хотел, чтобы она сделала ему больно. Ее босые ноги обхватили его голый зад, прильнули к нему крепко-накрепко, и он рванул ее драные юбки вверх, оголяя вытатуированный на ее ляжке трактат, подтаскивая ее лицо вплотную к своему так близко, что смог увидеть огонь, отражающийся в ее глазах.

– Ты мой, – прошипела она ему в лицо. – Ты мой!

И они вновь зашипели и зарычали друг на дружку, словно совокупляющиеся коты.

Он обещал, что будет держаться подальше от неприятностей, – и вот, пожалуйста, он их трахает, или позволяет им трахать себя, может быть. Прямо на полу Круга лордов, или как это теперь у них называлось.

Может быть, он плакал, делая это. По крайней мере, вначале.

Но это еще не значит, что ты не делаешь того, что делаешь.

Процессия выплыла к ним из сумрака и падающего снега. Сжигатели шли по десять в ряд, в своих заляпанных краской одеждах, в забрызганных красным доспехах, каждый с факелом в руке. Свет выхватывал их жесткие, пустые лица. Все остальные должны были убираться с их пути, прижимаясь к стенам и вжимаясь в дверные проемы, – даже Вик со своими констеблями и пленными.

Вот показался и гроб, который несли на плечах восемь женщин, от которых веяло холодом, в белых платьях с перепачканными замерзшей грязью подолами. Во всем этом было чувство чего-то античного, словно погребальная процессия великого Иувина сошла со страниц исторических книг на эти несколько мгновений.

– Кто в гробу? – вполголоса спросила Вик.

– Какой-то сжигатель. Возглавлял восстание в Колоне, как я слышал. – Огарок оглянулся по сторонам и наклонился ближе, чтобы прошептать: – Говорят, будто его убили роялисты, но вообще-то он был умеренным.

– И что это значит?

Те, кто на прошлой неделе были экстремистами, на этой считались умеренными. На следующей они станут уже коллаборационистами.

– По слухам, Судья сама расправилась с ним. Говорят, она пьяна от крови. Совсем от нее обезумела.

– Чтобы обезуметь, нужно вначале быть хоть немного в здравом уме.

Вик смотрела, как шаркающая колонна растворяется в падающем снегу, уходя в направлении Мавзолея Великой Перемены возле Четырех Углов, не достроенного еще даже наполовину, – там собирались класть на вечный покой тех ломателей и сжигателей, которые считались героями.

– Двинулись! – приказала она и двинулась сама, сквозь ледяную кашу, сквозь толпы, сквозь собачий холод, мимо огромной кучи пылающих книг (порой какая-нибудь страница всплывала из огня и летела в ночь), по гулкому тоннелю, ведущему в Агрионт.