Джо Аберкромби - Мудрость толпы [litres]

На улице, которая некогда называлась аллеей Королей, заменили статуи. Или, по крайней мере, им заменили лица, руки и одежду. Поспешные коррективы превратили их из нескольких поколений королей и их советников в шахтеров, строителей, фермеров, кормящих матерей… Герои простого народа. Дешевое воплощение планов Ризинау. В их неловких позах, в выражениях их неуклюже вытесанных лиц было нечто страдальческое и одновременно обвиняющее.

– Кровь и ад, ну и холодина! – Огарок обнял себя руками, выпуская облачка пара в ранние сумерки. – У моей сестры стекла замерзли изнутри. Она половину времени проводит в очередях за углем, за хлебом, за мясом… А когда доходит до конца очереди, часто все уже кончается. На углу какой-то сумасшедший всю ночь кричал: «Да здравствует король», предсказывал, что Гарод поднимется из могилы и восстановит порядок, а Байяз прилетит в город на огромном орле и назначит новый Закрытый совет.

– Было бы неплохо, если бы сюда прилетел орел, – пробормотала Вик. – Его можно было бы зажарить.

Они плелись мимо здания Народного Суда, из окон которого лился свет. Теперь там судили группами по дюжине человек, до заката и дальше – тех, против кого были свидетельства, и тех, против которых свидетельств не было, всех вместе, словно все их дела были взаимосвязаны, так что вина одного пачкала всех остальных, и каждый тонущий тянул на дно других, словно пловцов, скованных одной цепью. Оправдания в эти дни добивались только те, кто обвинял сам – обвинял всех и вся, без каких-либо сомнений. Обвинял своих любимых, родителей, детей…

Дом Чистоты был переполнен банкирами и чиновниками, так что арестованных сжигателями предателей дела Великой Перемены, подозреваемых в аристократических связях, иностранных заговорах, роялистских симпатиях, в ожидании суда приходилось втискивать куда попало. Крепость рыцарей-герольдов превратили в тюрьму, затем еще одну тюрьму сделали из укрепленного здания Государственного казначейства. Семьи таскались взад-вперед по дворам присутственных зданий, умоляя сказать им, где содержатся их любимые, собираясь в снегу под окнами и поднимая детей на плечи в надежде мельком показать им папочку.

– Я слышал, открывают новые суды, – сказал Огарок.

– Похоже, Судья в одиночку не успевает с достаточной быстротой произносить смертные приговоры.

– Предполагается учредить по одному на каждый квартал Адуи.

– На каждый квартал?!

– И в каждом городе в Миддерланде. В Колоне три и два в Вальбеке. Говорят, что придется открыть еще дополнительные, когда Форест и его роялисты наконец попадут в руки правосудия. Сейчас назначают новых судей, чтобы выслушивать дела. Как я слышал, платить им будут по числу обвинительных приговоров.

– Черт, – прошептала Вик.

– Ну, и новые места для казней тоже.

– Да уж, подозреваю, что они им понадобятся.

– Они попробовали использовать колокольню на старом здании гильдии Торговцев пряностями, но там оказалось недостаточно высоко.

Вик вздрогнула.

– Ч-черт…

– Не все умирали сразу. Им пришлось поставить внизу сжигателя с мотыгой, чтобы он приканчивал этих несчастных…

– Ладно, Огарок, я уже поняла.

Видимо, дело дошло до ручки, если дитя тюремных лагерей находит жизнь в столице слишком неуютной.

Ее мысли устремились туда – к лагерям. К ее отцу, кашлявшему кровью той холодной зимой. Она пыталась выменять что-нибудь на одеяло, заработать на пустой мешок, украсть хоть маленький кусочек угля, но ничего не было достаточно… Ее мать совсем зачахла; под конец она была такой тощей, что кости виднелись сквозь кожу… Вопли ее сестры за спиной, в руднике, когда вода хлынула в туннель…

Вик остановилась в снегу, глядя, как констебли гонят последнюю партию ее арестованных через площадь Мучеников.

– Я надеялась, что станет лучше, – пробормотала она, – но становится только хуже.

Огарок прыгал с одной ноги на другую, пытаясь согреться.

– Ты могла бы сказать то же самое в любой из моментов с тех пор, как я тебя встретил.

– И это тебя утешает? Что мы еще не пробили дно? Судья обладает сейчас большей властью, чем король! Даже Гарод Великий отчитывался перед Байязом. Судья не отчитывается ни перед кем, кроме огня. Она не успокоится, пока не спалит все подчистую!

– И даже тогда вряд ли. – Огарок взглянул в сторону еще одной жалкой группы подсудимых, которых гнали, сгорбившихся, сквозь снег. – Но лучше бы тебе говорить потише.

– Все это затевалось ради того, чтобы мы были свободны! Вместо этого мы превратили в тюрьму весь Агрионт.

Вик нахмурилась, глядя на имена, высеченные в камне под ее ногами, едва различимые под слоем снежной каши. Есть ли здесь где-нибудь имя Сибальта? Она вспомнила, как они лежали в его узкой кровати, разговаривая о том, как изменят мир. Она и тогда знала, что это всего лишь мечты. Но, по крайней мере, эти мечты были красивыми. Неужели вот это и был тот лучший мир, за который он погиб?

– Мы превратили весь город в гребаный лагерь! Весь Союз!

– Ты всегда говорила, что нужно держаться с победителями…

Один из заключенных вдруг вырвался из цепи и ринулся к ней, лязгая цепями на лодыжках, хватаясь за нее замотанными в тряпки руками. Женщина. Вик едва не ударила ее, уже замахнулась – но та хотела лишь сунуть что-то ей в руки. Сложенный клочок бумаги.

– У вас доброе лицо! Пожалуйста! Передайте это моей дочери!

– А ну иди сюда, – буркнул один из сжигателей, хватая ее под руку – без злобы, но и без сочувствия. Так пастух хватает отбившуюся овцу. – Прошу прощения, инспектор.

– Прошу вас! – рыдала женщина, пока ее уволакивали прочь.

Вик знала, что ее лицо вовсе нельзя назвать добрым. «Пучок лезвий» – так она сама всегда думала о нем, глядя на него в зеркало. Письмо было дано ей, а не Огарку или кому-нибудь помягче лишь потому, что она выглядела как человек, способный что-то сделать.

Она развернула бумажку неловкими пальцами, занемевшими даже в перчатках.

– Что там написано? – спросил Огарок.

Ничего особенно поэтического. Нацарапано на обрывке свечной обертки куском угля из потухшего очага. Всего лишь любовь, и лучшие пожелания, и «не сдавайся», и «не забывай меня». Вик осознала, что понятия не имеет, кому это передать. Понятия не имеет, кто была эта женщина. Она могла быть кем угодно – хоть даже и самой Вик. Вот только что ей было некому писать.

– Прощается. – Она смяла бумажку в кулаке. – Присмотри, чтобы заключенных довели до места назначения.

Повернувшись, она зашагала прочь, обратно, туда, откуда они пришли, хрустя сапогами по своим собственным следам, уже ставшим грязно-белыми под свежевыпавшим снегом.

По-видимому, Великая Перемена ударила по стирийским шпионам не меньше, чем по всем остальным. Лабиринт сумрачных подвалов под вывеской с женщиной-рыбой еще более, чем прежде, напомнил Вик инглийские рудники. Заведение не только находилось под землей – здесь еще и стоял собачий холод, в углах скапливались лужи ледяной воды, натекшей с улицы сверху.