Бриджет Коллинз - Переплёт

— Вот и хорошо.

Я выдохнул как можно медленнее, пытаясь расслабить узел в желудке. Затем пересел на другой стул, чтобы смотреть на огонь в камине, не выворачивая шею. Пламя прогорело; остались лишь красно-золотые пузырьки, росшие на головешках, как грибы; они уменьшались, но одновременно разрастались и множились, распуская в стороны голубоватые корни. От очага постепенно распространилось тепло, смягчая боль в моих ногах и расслабляя напряженные мышцы, после долгого путешествия в карете в Каслфорд болевшие беспрестанно. Подняв голову, я увидел узор на обоях, то расплывающийся, то проясняющийся; пятна становились изящными завитушками, а потом снова пятнами цвета освежеванной плоти. Газовые лампы горели неровно и пришептывали. Дыхание Нелл замедлилось. Теперь мы дышали в такт.

Так прошло много времени, и наконец пробили часы. Я взглянул на Нелл. Та смотрела в стену, и взгляд ее был столь неподвижным, что я уж решил, что она заснула с открытыми глазами.

— Я позову горничную, — тихо сказал я. — Ты готова вернуться к себе?

Она не ответила. Я встал и наклонился к ней.

— Нелл?

Ничего. Она не спала, в этом я не сомневался; вероятно, она впала в тот же транс, что и я, убаюканная тишиной и теплом. Я смотрел на нее, видел, какой красивой она могла бы быть, если бы не была такой грустной, и сердце мое разрывалось. Потом я снова позвал ее по имени — «Нелл?» — и положил руку ей на плечо.

Мир ухнул и завертелся. А потом вывернулся наизнанку.

Печаль текла, как серая река, затягивая меня в свои пучины так стремительно, что я успевал увидеть картинки лишь урывками. Проносились дни. Черными вспышками мелькали ночи. Меня не существовало, я был частью ледяного потока, оком всевидящим, но неслышащим. Что происходит? Я пытался вспомнить, кто я — свое имя, облик, что угодно, — но меня больше не существовало, а потом не стало и «я».

Серый поток. Его скорость чуть не сбила меня с ног. Потом постепенно он замедлился. Я стал смотреть чужими глазами и видеть мир не таким, каким привык, а искаженным чужим зрением, инаковостью восприятия. Все было таким же, но совершенно иным, настолько иным, что я бы закричал, если бы существовал, если бы от меня осталось хоть что-то, что могло бы бояться.

Постепенно картина выровнялась, и я увидел детали, которых никогда бы не заметил, будь я собой; то же, на что я обычно обращал внимание, казалось размытым. Узнал ли я… впрочем, я слишком прочно сросся с Нелл, чтобы понимать, что чувствовал в тот момент; я знал лишь, что она смотрит на парадную дверь с витражным стеклом в центре, изображавшим горящую лампу, обвитую зеленой лентой. Она была довольна, взволнована, предвкушение теплилось внутри угольком. Она дернула за колокольчик, и это было странно, будто я надел чужую перчатку.

И снова мир завертелся. Раздался голос, оборвавшийся, как крик, подхваченный ветром: «…не в эту дверь! Вход для слуг за домом!» — и растворившийся, проглоченный накатившей серой волной. Последовали другие вспышки, яркие, как лихорадочные сны; в них мелькали тени — черные, неразличимые. Крошечная спаленка в мансарде, серые стены и отваливающаяся штукатурка на побеленном потолке. Холод. Ночи, когда от усталости она валилась на кровать и мгновенно забывалась сном. Старик-хозяин — присмотреться, не такой уж и старый, — который относился к ней по-доброму. Черно-белое лицо, едва замечавшее ее присутствие. Пышногрудая женщина в переднике, отвесившая ей пощечину и той же рукой угостившая ее куском кекса с цукатами. Волны мыльной воды на плиточном полу, сырость, въедающаяся в колени, как плесень. Старик стискивает ей плечо. И снова спальня. Дверь, запертая снаружи. Глядя на отслаивающуюся грязную краску, она просовывает палец в замок, пытается вскрыть его ногтем. Не получается. Зима, работа без продыху, плечо, вывихнутое под тяжестью ведра для угля; старик усаживает ее: «У тебя лицо запачкалось, милая… возьми мой платок…» И снова спальня, иней на почерневшем от копоти стекле, старик: «Да что ты боишься, я принес тебе…» Угля. Он принес угля. Она лежит без сна, ей плохо от холода и почти хочется, чтобы он пришел снова, но в то же время она молит небеса, чтобы не приходил. Дверная ручка поворачивается; она сжимает кулаки; старик: «Замерзла?»

Серость смыкается над головой, душит ее, не дает вздохнуть. Потом холодное утро. Ее лихорадит. «Да что с тобой такое? Шевелись, девица!» Ее дважды тошнит. Сушить одежду некогда. Холодное прикосновение сырого полотна. Только вытрешь пол, и он уже грязный. Пыль на каминной полке растет, как плесень. Кажется, она сходит с ума. Спальня. Старик. Вонь из ночного горшка.

Думай только о том, что съела и что вышло с другого конца, — думай только об этом. Нет…

Пауки таятся в углах черными узелками. Невидимые насекомые ползут по рукам. Грязь под ногтями, нужно от нее избавиться. Солнце обжигает шею — должно быть, весна пришла незаметно. Но все по-прежнему серым-серо. В горло лезет удушливый запах сирени.

Летний домик. Отсыревшие подушки. Трясущиеся руки, расстегивающие пуговицы. Снова спальня, душная, знойная; ее лицо закапано мужским потом. Спальня, кабинет, мертвая летняя тишина, мокрые шлепки чужой плоти о ее плоть. Спальня. Осень. Дальше все как в тумане. Серые стены ее спальни, тени в углах. Зима.

И старик. Старик. Старик.

Я вынырнул, глотая воздух. Легкие обожгло кислотой. Кабинет плясал перед глазами, плыл и двоился, словно я хлебнул лишку. Но я был здесь, я вернулся, а кошмар оказался…

Реальным. Он все еще был реальным. Но теперь я очутился за его пределами.

Она сидела напротив. Ее глаза были закрыты. Я тоже закрыл глаза, чтобы не видеть ее, но во мраке под веками видел ее воспоминания — уже меркнущие, далекие, теперь кажущиеся чужими, но по-прежнему близкие настолько, что я поежился. Хозяин. Дарне-старший. В своих воспоминаниях она отказывалась называть его по имени, предпочитала именовать его «стариком», точно это было ее единственной властью над ним. Но это был он. Благосклонный блеск в глазах, кажущаяся доброта, искренняя, безыскусная улыбка… По коже поползли мурашки. Он понравился мне. Нравился он и ей. До того как…

Я попытался сделать вдох и закашлялся. Возвращение в мир и в мое тело прошло болезненно. Но это была хорошая боль, она означала, что я здесь, я существую, и мы с ней больше не одно целое.

— Сэр?

— Да? — Я поднял голову и заморгал, пока картина перед глазами не прояснилась.

Она приподнялась на стуле, словно вдруг очнулась, не понимая, где находится.

— Вы что-то хотели? Простите, я, наверное, задремала… Здесь так тепло.

— Что? Нет. Ты не задремала. Я…

— Вам нехорошо, сэр? Хотите, я позову кого-нибудь?