Бриджет Коллинз - Переплёт

— Нет, я не…

— Да будет тиха твоя тьма, а свет придет раньше, чем надобно, — произнес он хорошо знакомые слова — традиционное поздравление с Завершением. Потом вскочил в седло и ускакал, а я так и остался стоять на заснеженном дворе, дрожа от холода.

Весна в том году пришла раньше обычного. После Завершения было еще несколько метелей, но редких, и ко второму полнолунию снег зарыхлел, покрылся оспинами и вскоре стаял. На земле остались лежать лишь водянистые кучки с бурыми краями. Пока снег не сошел полностью, грязь стояла по щиколотку, и с каждым шагом я проваливался в рыхлую землю. Потом за одну ночь проснулись деревья и высосали из почвы всю влагу; в воздухе запахло зеленью и пробуждением. Я всегда любил первые весенние дни, когда ворота зимы внезапно распахивались, освобождая из заточения все живое. Но в этом году я словно очутился в незнакомом краю и открывал для себя все заново. Я смотрел на весну глазами горожанина Дарне, и все мне казалось в новинку.

Альта поправилась и вернулась к обычным для нее домашним делам; Дарне уже не мог приезжать каждый день и просиживать у нас по нескольку часов, но все равно бывал часто. Что удивительно, его присутствие совершенно не мешало нашей жизни и работе; мне уже казалось, что он всегда был здесь, на нашей ферме. Он не путался под ногами, но и не замечать его было трудно. Альта несла обед работникам на верхнее поле, а он ее сопровождал; Альфред предсказывал дождь, а он послушно принюхивался; мы с отцом в амбаре заготавливали силос, а он проходил мимо и, заслышав вонь закисшей травы, отворачивался и утирал слезящиеся глаза.

Несколько недель я прожил в хижине пастуха, принимал ягнят и следил за окотом. По вечерам приходила Альта и приносила ужин, а иногда с ней заглядывал Дарне. Мы подолгу сидели и пили чай, почти не разговаривали и смотрели, как на небе ярко разгораются звезды. Однажды он пришел во время окота. Когда все случилось, Дарне стоял на коленях в грязи и вытирал соломой мордочку ягненка; с одной стороны его лицо освещала луна, с другой — свет лампы. Его рубашка запачкалась кровью и слизью, но он этого будто бы и не замечал — смотрел на ягненка, склонившись над ним, потом взглянул на меня с восторженной улыбкой.

— Видишь? Не так-то сложно это было, — сказал я, и он покачал головой и рассмеялся.

Клякса следовала за ним по пятам. Мы смеялись, вспоминая, как она всполошились, впервые учуяв кролика; собаку будоражили густые запахи леса, земли и деревьев, и нас радовала ее прыть.

Однажды мы возвращались домой с поля, где возводили навозную кучу под руководством Дарне — тот выбился из сил, всего лишь десять минут поработав лопатой.

— Вот бы у меня был такой нюх, как у Кляксы! — сказала Альта.

— Тогда бы тебе не понравилось, как ты пахнешь, вонючка, — усмехнулся я, догадываясь, что она имеет в виду.

Мы были слишком заняты, чтобы следить за Дарне, и, будь его воля, он мог бы покуситься на невинность Альты — подходящих моментов было предостаточно. Но он ее не трогал. Они никогда не оставались вдвоем надолго, и порой мне казалось, что Дарне специально приезжает именно в те часы, когда мы с отцом работаем на дворе, — он всегда вызывался помочь мне, но не Альте.

Временами я смотрел, как он играет с Кляксой, — бросает ей палку или пытается отогнать от кроличьей норы, — и вдруг мне приходило в голову, что, возможно, мы все ошибаемся и на самом деле ему нужна не Альта, а Клякса и наше общество. В дядином доме ему наверняка было одиноко, и непохоже, чтобы он водил знакомство с кем-то еще поблизости; не исключено правда и то, что дружелюбие его неискренне и он околачивается у нас, просто потому что ему скучно. Я смотрел на Альту, и у меня переворачивалось все внутри; если она ему действительно безразлична, ее сердце погибнет от тоски. Но потом я слышал, как он насвистывает, въезжая во двор, или ловил его взгляд, когда он целовал Альте руку, и понимал: Дарне не обманывает нас. Он был счастлив, как и она; похоже, пока ему достаточно было всего лишь находиться с ней рядом. Пока.

К весне Клякса подросла и перестала нуждаться в материнском молоке. Я думал было сказать Дарне, чтобы забирал ее и больше не приходил, но каждый раз, когда слова уже вот-вот готовы были сорваться с языка, я проглатывал их, откладывал еще на час или на день. Мне почему-то не хотелось думать о том, что будет, когда Клякса покинет нас навсегда. Дарне давал нам деньги на корм, но мы всегда считали Кляксу нашей общей собакой, а не только его. Пружинка так давно была щенком, что я уже забыл, как это весело; забыл, как можно потратить весь день, играя в перетяг, бросая палку или связывая веревку в узлы, чтобы собаке было что пожевать. Темно-коричневое пятнышко на спине Кляксы почернело, хвост ей купировали, и от него остался лишь маленький торчащий пенек, но она все еще была совсем маленькая. Когда, набегавшись, псинка уставала, я сажал ее в полотняный мешок, куда иногда складывал пойманных кроликов, и она презабавно высовывала мордочку наружу. Альта проходила мимо и шептала: «Кролики!» — и Клякса навостряла ушки. Однажды, увидев меня с мешком на плече, Дарне принялся комментировать, ни к кому не обращаясь: «А вот мадемуазель Эмми — щеголяет одетая по последней столичной моде. Обратите внимание на сумочку, изящно наброшенную на плечо и украшенную меховой оторочкой. Глядите-ка, оторочка глядит на нас веселыми глазенками, вот дела!»

Через несколько дней я отправился стричь колючую изгородь на верхнем поле, а мешок взять забыл; пришлось Дарне нести Кляксу на руках. На середине пути он проворчал:

— Ну что за избалованная собака! Поверить не могу, что я ее несу. Скоро она паланкин потребует… — Я предложил понести ее, но он покачал головой: — Ничего. Своя ноша не тянет.

— Так что же ты ворчишь?

— Нравится, — он улыбнулся.

Я закатил глаза, но его добродушие было заразительным. Мы спустились по тропинке к дому, шагая рядом в молчании, которое нисколько нас не тяготило. Альта позади нас тихонько напевала. Я обогнал Дарне и открыл калитку, ведущую на верхнее поле, — оно лежало под паром, и можно было срезать путь. Но как только мы ступили на поле, Клякса на его руках заскулила, заизвивалась. Он ругнулся сквозь зубы, пытаясь удержать собаку.

— Унюхала что-то. Тихо, Клякса. Тихо! — Но собака его не послушалась — продолжала выкручиваться, пока мы не дошли до края поля, где колючая изгородь упиралась в стену нашего двора. Здесь она еще раз крутанулась, и Дарне воскликнул: — Да успокойся ты, дворняжка полоумная! — Неуклюже протиснувшись в калитку, он вскрикнул изменившимся тоном: — Проклятье! Она напрудила мне на рубашку!

Альта прыснула со смеху но тут же попыталась обратить этот звук в вежливое и изящное покашливание.