Сьюзен Пфеффер - Жизнь, какой мы ее знали [litres]

– Миранда, мы можем поговорить? – спросил Мэтт.

Я кивнула, поскольку заранее знала – кто-то из них будет задавать вопросы, так что почему бы не он. Оставив маму с Джоном на веранде, мы вышли в гостиную для разговора с глазу на глаз.

– Неужели ты правда думаешь, что тебе хватит сил сходить в город и вернуться?

Мне хотелось сказать: нет, разумеется, не хватит, и мы оба в курсе, и именно поэтому я ухожу. Хотелось сказать: останови меня, потому что, если уж мне умирать, я бы предпочла умереть дома. Хотелось сказать: как ты допустил, что со мной такое случилось? Как будто это Мэтт во всем виноват и вообще в его силах спасти нас всех. Ничего из этого я не сказала.

– Знаю, это безумие, – произнесла я вместо того. – Но мне действительно очень важно узнать про Лизиного ребенка. Мне кажется, если он родился, то я могу спокойно умирать. И может, почта открыта, а там письмо. Сколько я еще протяну? Неделю? Две? Я охотно пожертвую несколькими днями ради душевного спокойствия. Ты же понимаешь, правда?

– Но если сможешь, возвращайся, пожалуйста, – проговорил он после долгой паузы.

– Надеюсь, что смогу. Мне здесь лучше. Но если не смогу, то тоже ничего.

– А как насчет мамы?

– Я подумала об этом. И считаю, что так даже лучше для нее. Если я не вернусь, у нее останется надежда, что я где-то там и со мной все в порядке. Я не хочу, чтобы она видела мою смерть, и не уверена, что смогу пережить ее смерть. Так на самом деле лучше всего, Мэтт. Я очень много размышляла, это единственный выход.

Мэтт отвел глаза:

– Прости меня. А с лыжами как? Они понадобятся Джону, когда нас всех не станет.

Вот, то самое, не так ли? Я уходила из дома, чтобы дать Джону немного больше шансов. Мы все умирали от голода, чтобы дать Джону немного больше шансов. И если я действительно хотела дать ему этот шанс, то должна окончательно признать, что эта маленькая прогулка в город добьет меня. А в таком случае лыжи мне ни к чему.

– Оставлю их здесь. Скажи Джону, они будут за большим дубом, и пусть заберет их, как только я уйду. Маме не говори, если она сама не спросит. Пусть думает, что я вернусь, ладно?

– Ты не обязана это делать, – сказал Мэтт.

– Знаю, – ответила я и поцеловала его на прощание. – Я люблю тебя, маму и Джонни больше, чем когда-либо могла себе представить. А теперь дай мне пойти попрощаться, пока хватает духа.

И я пошла. Мама до того ослабла, что, по-моему, совсем не понимала происходящего. Велела мне возвращаться до темноты, и я обещала.

У Джона на лице было написано множество вопросов, но Мэтт не позволил ему даже начать. Я поцеловала его и маму, попросила оставить мне свет в окне, как будто это имело какое-то значение. Сунула ручку и одну из рабочих тетрадей в карман куртки. Потом направилась к двери, взяла папины лыжи, ботинки и палки и вышла на улицу. Добравшись до дуба, аккуратно пристроила все так, чтобы было не видно с дороги. И тогда побрела к центру.

Мне отчаянно хотелось обернуться, посмотреть на дом, попрощаться, но я не позволила себе так поступить. Боялась, что, предавшись минутной слабости, не выдержу, побегу обратно, и какой нам всем от этого будет толк? Зачем мне доживать до дня рождения? Хочу ли я вообще до него дожить, если мама умрет в оставшиеся до него дни?

Так что я смотрела прямо вперед и продолжала путь. Первую милю идти пешком было не так уж трудно, поскольку мы с Джоном катались здесь на лыжах и утрамбовали снег. Конечно, на обледеневших участках я несколько раз падала, но в целом справлялась. Внушала себе, что остаток пути тоже будет несложным, что есть надежда добраться до центра, возможно, получить письмо от папы и вернуться домой.

Люблю пудрить себе мозги.

Но следующие две мили были просто зверскими. Думаю, с самого Рождества здесь никто не ходил. Через какое-то время я поняла, что не могу больше шагать, уселась в снег и толкала себя вперед. Наполовину гребла, наполовину скользила. Остатки сил ушли за несколько метров, и, чем больше усилий я прилагала, тем больше меня тянуло сдаться и позволить себе умереть прямо на месте.

Но потом воображение нарисовало мне пиццерию и папу, который говорит, что это никакой не рай. Если письмо все же пришло, я должна об этом узнать. Смерть подождет еще несколько часов.

Мне здорово полегчало, когда я доползла до места, где снова можно было передвигаться вертикально. Я вымокла до нитки и дико замерзла, но, встав на ноги, почувствовала, что у меня еще есть и достоинство, и цель. Почувствовала себя человеком, а это придало сил.

Очень страшно было видеть, как мало труб, из которых идет дым. Я все равно не могла пойти в один из этих домов и попросить: спасите меня, накормите меня, накормите мою семью – меня бы просто вышвырнули. И мы бы так поступили, приди кто-то к нам на порог.

Но увидеть так много безжизненных домов… Я знала, что часть людей просто уехала, пока это еще было возможно. Но остальные, должно быть, умерли – от гриппа, холода и голода.

А мы до сих пор были живы: мама, Мэтт, Джонни и я. И я оставила записки. Люди узнают, что я существовала. Это дорогого стоит.

Чем ближе к центру, тем легче было идти. Но, чем ближе я к нему подходила, тем меньше признаков жизни встречала. Объяснить легко. Люди здесь жили бок о бок друг с другом, поэтому поначалу убирали снег. Но у них, скорее всего, не было дровяных печей, и они могли попросту замерзнуть насмерть. И грипп в тесном соседстве распространяется быстрее. Наша изоляция сыграла нам на руку, дала дополнительные недели, а то и месяцы жизни.

К моменту, когда в поле зрения появилась почта, я начала верить, что смогу добраться домой. Знала, что это бред, что дорога идет в горку, и у меня не осталось сил на преодоление того куска, где невозможно идти. Одно дело – катиться вниз, другое – заставлять себя подниматься. Сердце не выдержит, и я умру в паре миль от дома.

Но мне было плевать. Я добралась до центра города, а это был план-максимум. Пойду на почту, найду письмо от папы, где говорится, что с ним, Лизой и малышкой Рейчел все в порядке. Тогда уже будет неважно, где я умру и как. Джонни будет жить и Рейчел тоже – вот что важно.

Жутко было стоять посреди главной улицы, никого не видя, ничего не слыша и вдыхая лишь застоявшийся запах смерти. Я видела останки не выживших в холоде и голоде собак и кошек – питомцев, брошенных людьми. Наклонилась и подобрала одно тельце – посмотреть, не осталось ли какого мяса, но жалкие клочки на костях примерзли так, что их было не оторвать. Я бросила трупик обратно в снег и порадовалась, что мне не встретились человеческие тела.

А потом дошла до почты и увидела, что там тоже все мертво.

Я впала в ужасное отчаяние. Вполне вероятно, что почта вообще не открывалась с того самого дня, когда Мэтт работал здесь в последний раз. Все мои схемы, выстроенные вокруг идеи, что в город я отправилась за папиным письмом, рухнули в одночасье.