Петр Гурский - Закон Ордена [сборник litres]

Кестель припомнил суровый вид того карлика и решил, что придворные крупно ошиблись. Уж кого, а того карлу Кестель на их месте уж точно бы остерегся.

Ночью в отельном номере Кестель вынул из мешка медальон. Серебро его было гладким, холодным и не грелось от руки. Теплело оно лишь в присутствии демонов.

Когда-то медальон был просто портретом Кладии в серебряной оправе. Кладия подарила его, потому что любила Кестеля. Когда за ней захлопнулись врата башни, когда охранником стал дракон, а люди приходили под ту башню умирать, медальон умылся кровью – и переменился, набрал силу.

Кестель открыл медальон. С портрета глядела Кладия.

Сила не ахти какая – но, если бы Кладия умерла, серебро сделалось бы сталью, сталь бы разъела ржа, а мощь шимскара возросла бы многократно – вместе с его стоимостью. Многие колдуны не пожалели бы за него мешок серебра.

Однако Кестель никогда не задумывался о его ценности. Глядящее из серебряной оправы лицо было выразительным, ярким и живым.

Кладия еще жива. Остальное не важно.

В сущности, Кестель не любил медальон, давно превратившийся в символ разлуки, – но все равно повесил его на шею.

Утром Кестель пришел в апартаменты Дунтеля – просторные, пышно обставленные, повсюду золото, фарфор, серебро.

Дунтель указал на кресло.

– Как ваши дела?

– Виана ДаХан, с которой будет сражаться Алия, ночевала в замке владыки Арголана. Поединок – вечером.

– Замечательно, – произнес Дунтель без тени интереса.

– Э-э-э… а господин Буртай?

– Я ожидаю известий из Театра.

Дунтель указал Кестелю на фарфоровый кофейник, испускающий ароматный пар и окруженный кольцом чашечек. Кестелю показалось: что-то здесь не то, не так и неестественно. Но Дунтель вроде выглядит и ведет себя как обычно. Так в чем же дело? Кестель терялся в догадках.

Дунтель налил кофе, подал чашечку гостю.

– Копи лувак. В «Морстхоке» другого не подают.

– А вы помните ту загадку в Лабиринтах? Ту девушку с гор?

Дунтель вдруг оживился.

– Да. Что с ней?

– Туут, хозяин каравана ловчих, недавно привез ее в город. Она была в его фургонах.

– Была? А теперь нет?

– Я выкупил ее, – сказал Кестель. – Сдержал слово.

Дунтель тряхнул головой.

– Она сказала «серебром, кровью». Вы исполнили часть обязательства, но не ожидайте того, что это уже финал. Вы еще встретитесь с ней.

Кестель не был так уверен.

– Но она ведь сама не имела понятия о том, как я должен выкупать ее. Ее слова были, скорее всего, предположением наугад… пальцем в небо.

– В Лабиринтах не бывает пальцем в небо. Скажу вам: вы еще встретитесь. И заплатите еще и кровью.

Дунтель умолк, отпил кофе – и в его глазах появился странный блеск.

– К сожалению, я в этом уверен. И вряд ли я могу передать вам то, насколько меня это печалит.

– Ну, меня оно тоже должно, по идее, печалить…

– И когда придет время платить, пожалуйста, вспомните о том, что, как я уже говорил, я очень сожалею.

В дверь постучали. Кестель по-прежнему не мог отогнать ощущение чего-то странного и даже злого.

Дунтель пригласил войти, и на пороге объявился паренек в одежде со знаками Театра, запыхавшийся от бега. Дунтель развел руками – мол, долгожданное, наконец-то, явилось.

– Казнь задерживается, – выдохнул посланец. – Господин Дунтель, владыка приказал передать вам, что задержанный в плохом состоянии и может умереть в любой момент. Задержанного покусала змея.

– Змея, – повторил Кестель.

Паренек не сдержал своего крайнего изумления – наверное, оно мучило его всю дорогу до апартаментов.

– Ну и я говорю: откуда здесь змеи? – воскликнул он. – Тут никогда не было змей – только крысы.

– У господина Буртая богатое прошлое, – заметил Дунтель. – Если он когда-то охотился на змей, не исключено, что какая-нибудь змея приползла сюда за ним.

– Да невозможно. Откуда здесь змеи? – тоном знатока возразил паренек. – А если бы и приползла, давно ее отыскали бы.

– Да, и в самом деле загадка.

– Владыка Арголана просил еще передать: состояние настолько тяжелое, что нет никакой уверенности в выздоровлении задержанного.

Паренек умолк, затем добавил вполголоса:

– Я там был. Ну просто не описать, какие мучения. Он просто воет от боли. Такой яд… Я знаю, ему не посочувствуешь после всего, что он сделал, но такая страшная смерть… жуткая.

Дунтель вручил ему золотую монету.

– За прекрасную новость.

Посланца будто ударило молнией. Он тут же поклонился в пояс и залепетал:

– Добрый господин, огромное спасибо! Очень, очень! Целая золотая монета!

Когда он вышел, Кестель и Дунтель долго молчали.

– Он не выживет? – наконец спросил Кестель.

– К сожалению, нет.

– И долго это продлится?

– Некоторое время, – ответил Дунтель и встал. – К сожалению, я должен идти и сделать то, ради чего пришел сюда.

– Мне казалось, вы уже сделали все.

– Я еще должен простить его от имени себя и моих родных.

– В таком состоянии он может не оценить должным образом вашего побуждения, – заметил Кестель.

Дунтель набросил на плечи белый плащ и направился к выходу.

– Я полагаю, что вы очень ошибаетесь. Я практически уверен в том, что именно сейчас господин Буртай как никогда жаждет прощения – и охотно попросит о нем… Знаете, а Лабиринты вас любят. Вам не требуется проводник, чтобы ходить по ним. Собственно, вам он никогда не был нужен.

С тем Дунтель вышел. Кестель не сразу понял, что это было прощание. И тогда он вдруг осознал, что же было причиной странного ощущения.

Оно исходило от шимскара на груди.

Когда Кестель зашел в апартаменты, шимскар разогрелся.

И если уж он сумел разогреться, несмотря на подземелье и исключительную устойчивость Кестеля к магии, наверное, другому человеку шимскар прожег бы дыру в груди.

Кестель с тревогой посмотрел на двери, за которыми скрылся Дунтель.

Дверь открыл тот самый стражник-блондин. Дунтель молча направился к камере Буртая. Ей можно было бы отыскать, даже если бы зашел сюда впервые. Вопли и вой несчастного разносились по всему зданию.

Кричал не только он. Другие узники яростно бросались на решетки, били стальными кружками в стены, орали о том, чтобы Буртая поскорее заткнули. Дунтелю понравилось их отчаяние, их ужас.

– Трудно выдержать, – прикрыв усталое лицо рукой, признался блондин. – Он просит его кончить, но приказов-то не было. А медик сказал, что ничего сделать не сможет. Мол, рано или поздно умрет, и все.

– Пожалуйста, останьтесь здесь, – кивнув, попросил Дунтель.

– Да я вам открою.

– Зачем же? Я не собираюсь входить, – посмотрю через решетку.

Блондин пожал плечами – мол, как знаете, – но, похоже, обрадовался.

Дунтель шел по коридору, не глядя на ошалевшие, перекошенные лица за решетками камер, указующие пальцы, мольбы и требования того, чтобы он, Дунтель, утихомирил воющего сукина сына раз и навсегда.