Екатерина Боброва - Шанталь, или Корона против

— Шевелись, — пыхтела Ракель, искренне мечтая упасть и дальше двигаться ползком. Девчонка вздрагивала каждый раз, когда рядом в камень вонзалось ослепительное лезвие молнии, но шла и даже стала резвее передвигать ноги.

О том, что сейчас грохнет, ей подсказало шестое чувство. Затылок пронзила боль, по спине разлился холод — предвестник будущих неприятностей.

— Вниз! — подсечкой отправила на землю Шанталь. Дуреха так и продолжала сжимать в руке книжицу. Плюхнула сверху, ногами к морю, зажмурилась и открыла рот, искренне надеясь, что сегодня боги заняты другими делами и позволят им остаться в живых.

Я медленно с трудом открыла глаза. Тело болело везде. Такое ощущение, что меня волоком проволокли через весь город, потом хорошенько отдубасили.

— Очнулась? — недружелюбно поинтересовались слева.

Я повернула голову и тут же пожалела, что пришла в себя. В паре метров от меня на стуле сидела Ракель. Ноги она положила еще на один стул, глаза прикрыла. Одета была странно: в штаны и какую-то куртку, явно снятую с плеча матроса. Выражение лица на удивление было умиротворенным.

— Убить бы тебя для профилактики дурости, — медленно протянула Ракель, не открывая глаз, — да тебе и без меня сейчас погано. Хассель говорит — откат от обрыва связи, но завтра полегчает.

— Обрыва связи? — непонимающе переспросила.

— Ага, — широко зевнула Ракель, — череп твой тю-тю. Вот тебе и плохо так.

В моей голове что-то щелкнуло, и воспоминаний вдруг стало слишком много.

— Леон! — подскочила на кровати.

— О! Выздоровела, болезная. А ну лежать! — прикрикнула Ракель.

— Нет, я должна, — спустила ноги на пол, попробовала встать, но комната пошла кругом, меня куда-то потащило, и я начала заваливаться набок.

— Да, что за наказание такое? — подхватила меня Ракель, укладывая обратно. — Не нанималась я в няньки. Еще раз встанешь — добью, чтоб не мучилась.

Я шмыгнула носом, глаза защипало от подступивших слез.

— Еще и сырость разводить вздумала… — закатила глаза Ракель. — Жив твой красавчик, жив. Пару ребер сломал, плечо вывихнул, а в остальном — жив. И не реви, я сказала. Сказала, не реви.

Я вытирала ладонями бегущие по щекам слезы и улыбалась.

— Смотреть тошно, честное слово, — сказала, отворачиваясь, Ракель.

— А у кого-то глаза покраснели.

— Насморк у меня, поняла?

Ракель достала из кармана штанов платок и шумно высморкалась.

Я все-таки встала, придерживаясь за стул, шагнула к Ракель и обняла эту колючку.

— Спасибо, — прошептала, обнимая за плечи.

Ракель замерла, а потом выдохнула, пробормотав:

— Нет, вы точно родственники.

— Все, — отпихнула меня от себя, — развела море сырости, как будто вокруг мало воды. Быстро в постель, а то дяде пожалуюсь.

Пришлось ложиться, хотя сердце звало идти на поиски одного человека. Взять его за руку, убедиться, что жив. Сказать, чтобы не смел больше рисковать ради меня. Сказать, что не смогу жить, если он умрет. Что одна дурочка не достойна его жертвы.

— Расскажи, — попросила, когда Ракель укрыла меня одеялом.

— Рассказать, как мы бегали по городу, ища одну, гм, тебя? Или как ты таскала в сумке потустороннюю сущность? Ведь чувствовала, что с тобой что-то не так, но не могла понять, что именно.

— Нет, после.

— После того, как твой череп сожрал морду и подавился, да так сильно, что сдох сам?

— Я помню молнии. Много молний, которые били рядом с нами. А потом ты меня толкнула, я упала и дальше пустота.

— Знаешь, вы похожи. Хассель — вот такой же везучий засранец. Порой думаешь — выхода нет, а он выкручивается, — лицо Ракель озарила задумчивая улыбка, стирая грубость и смягчая черты ее лица. И я подумала, какая она… удивительная. И сколько раз спасала мою жизнь.

— Мы наняли лодку и перехватили пароход у выхода из бухты. Послезавтра будешь дома.

Послезавтра. Неужели все закончилось, и я действительно окажусь дома?! Не верится.

От избытка чувств я снова хлюпнула носом.

— А теперь говори, что у тебя с этим красавчиком? Только не ври, что ты его невеста.

Кажется, я покраснела. Что она себе позволяет!? Я решительно не намерена терпеть столь вопиющую бесцеремонность.

— И не делай вид, что спишь. У тебя ресницы дрожат. Хочешь, погадаю? На судьбу, на свадьбу?

И ведь не отстанет. Я успела изучить ее настойчивый характер.

— Он на самом деле сватался, только я ответила отказом.

Ракель подбадривающе кивнула, мол, продолжай.

— Но моя семья… они…

— Продали тебя этому, как он сказал, члену императорской семьи. Выгодная партия, да?

— Меня не продавали! — вспыхнула я. — Их вынудили, но тебя это не касается.

— Касается, не касается, нам еще полтора дня вместе. Почему бы не поболтать? Ой, кто-то обиделся? Или на стене что-то интересное нарисовано? А знаешь, подруга, ты уж определись: жених, он тебе или нет. Нельзя мужика мучить, когда он на тебя так смотрит.

Нет, она невыносима. Подруга… Надо же. Такие разговоры и с мамой вести стыдно, а уж с незнакомым человеком и подавно. Но любопытство пересилило.

— И как он смотрит?

— Как голодный на еду.

Утром мне стало настолько легче, что я смогла встать, позавтракать и выйти из каюты. Далеко идти не пришлось. Нас разместили рядом.

Я постучала, потом, не дождавшись ответа, приоткрыла дверь. Леон спал. Лежал, укрытый одеялом, лицо — серое, губы запеклись, под глазами залегли синие тени, над бровью запекшаяся ссадина.

Сердце кольнуло от жалости.

Вот что я сейчас делаю? В комнате с мужчиной, да еще и сев к нему на кровать?

Сижу, жалею, любуюсь.

И совсем он не похож на императора. Нос у него симпатичный, а подбородок мужественный.

Я столько передумала о Леоне, каждый раз задавая себе вопрос: что у нас получится? И до вчерашнего дня мой ответ был: ничего. Леон — не тот мужчина, с которым я буду вместе. Самоуверенное, самовлюбленное чудовище, для такого жена — нечто среднее между слугой и продажной девкой. Рядом с ним я стану тенью, частью обстановки в его доме. Он сожрет мою душу и не подавится. Говорят, в семье императора рождаются лишь чудовища. Вряд ли Леон исключение из этого правила.

Так что я здесь делаю? Почему не могу оторвать взгляд от его лица. Почему внутри целая буря чувств от боли до нежности?

Надо уходить. Забыть легче, когда не видишь лица, не слышишь голоса. Выкинуть из памяти его губы и наш поцелуй. Стереть образ лежащего на набережной изломанного тела.

Я столько раз с ненавистью произносила его имя, так почему сейчас не получается вызвать это чувство. Я должна ненавидеть, он собирался упрятать за решетку отца и пустить по миру мою семью. Должна, но не могу.

Ненавижу себя за эту слабость, но ничего не могу поделать: ни встать, ни уйти. Такое чувство, что вчера кого-то все-таки убили — мою гордость.