Юрий Нестеренко - Лекарство от любви

Если, конечно, та, что наложила на него заклятье, не умрет раньше.

Кай вытащил кинжал. Даже в сгущающихся сумерках он уже еле тлел. А до Пелльрондского поля оставалось еще около мили — причем это до северного края, а где там обосновались маги, еще вопрос. Может, ближе к центру, а может, и к югу… Но прежде, чем думать об этих расстояниях, надо сперва преодолеть двадцать ярдов вязкой грязи до относительно сухого берега…

Все тем же кинжалом Кай быстро разрезал веревки, удерживавшие мешок. Подумал с усмешкой — хорошо все-таки, что магическим артефактом, определяющим судьбу мира, на сей раз является кинжал, а не какое-нибудь столь любимое магами и бесполезное в практической жизни колечко… Подумав еще мгновение, по очереди стянул с себя сапоги и зашвырнул их как можно ближе к берегу. Добросить до сухого места не получилось, но он приметил, где они попАдали в воду. Где можно вытащить из грязи сапог — можно вытащить и босую ногу, а вот обратное неверно… Затем он сполз по конскому боку в ледяную воду (никаких прыжков, зачем нам проваливаться в грязь сразу по колено?) и стащил туда же Изольду, следя, чтобы горловина мешка — и, соответственно, ее голова — оставалась над водой. Сейчас ей, конечно, было все равно, но вот после оживления вода в легких едва ли пойдет ей на пользу. Материал мешка был плотный, не простая дерюга, но Бенедикт отнюдь не был уверен в его водонепроницаемости. Об этом он спросить Изольду не догадался, и теперь приходилось исходить из худшего. Можно было бы развязать и посмотреть, но нет времени, да и света уже маловато…

Ноги Кай ушли в скользкую холодную жижу не по колено, но почти до середины голени. На миг его живот захлестнула ледяная волна паники — нет, он не сможет их вытащить, он так и утонет тут, в считанных ярдах от берега, составив компанию двум другим трупам… Но он заставил себя аккуратно, без резких движений, выволочь одну ногу из грязи (не обращая внимания, что вторая при этом уходит глубже) и сделать первый широкий шаг. Всего-то и нужно, что три десятка таких шагов. Это же… так… просто…

На то, чтобы сделать эти тридцать шагов, волоча за собой мешок, у него ушло, наверное, не меньше четверти часа. Самым трудным был начальный участок, где казалось, что каждую ногу тянет вниз целая тонная липкой жижи; ближе к берегу дно сделалось не таким вязким, но к этому времени все его мышцы уже ныли от усталости. Когда Кай, наконец, выполз на берег, то просто рухнул в грязь рядом с сапогами (которые нашел и на сей раз добросил до суши пять минут назад) и несколько минут лежал на спине в изнеможении, в ужасе повторяя вслух «только не заснуть!» Затем сел, вылил воду из сапог на ноги, стараясь хоть как-то отмыть налипшую грязь, по очереди обтер ступни о штанины и обулся. Проверил кинжал — не напрасны ли все его старания? Нет, кажется, пока еще не напрасны… но сколько у него в запасе — четверть часа, полчаса? За пятнадцать минут ему точно не добежать, тридцать дают шанс… Можно, конечно, оживить Изольду прямо сейчас — и все проиграть, если магов нет на поле. Хотя, если их там нет, ситуация не изменится к лучшему и если он туда добежит. Но если они все-таки там, Каю требовалось переговорить с ними до воскрешения Изольды.

Он взвалил мокрый мешок на плечи. Несмотря на довольно высокий для женщины рост, Изольда была легкой — тонкая кость, ни унции лишнего жира (Кай вспомнил ее обнаженное тело на берегу Обберна). Фунтов сто, ну сто десять максимум. Но пробежать милю, а то и две, с таким грузом на плечах, если ты не вымуштрованный марш-бросками солдат, а всего лишь поэт, любящий долгие, но спокойные прогулки…

На боку у Кая все еще болталась шпага, с которой он почти не расставался с тех пор, как узнал о возможности покушений на него. Выбираться из болота она не мешала — ножны лишь скользили по грязи, не увязая и не цепляясь — но не будет ли она путаться в ногах или бить по ним во время бега? «Если будет, тогда и брошу», — решил Кай. Пока он вылезал из Морасты, он почти не обращал внимания на холод — пожалуй, ему было даже жарко — но вот теперь почувствовал, как тот пробирает его до костей, не только ноги, но и все тело, и мокрая грязная одежда отнюдь не помогает согреться. «Ну что ж, — подумал Кай, — бежать веселее будет». Глубоко вздохнув, он поудобнее ухватил Изольду сквозь мешок за плечи и за ноги под коленями — и побежал.

Мертвый конь по-прежнему ритмично дергался в воде, медленно, но верно погружаясь в трясину.

Кай бежал под собственную «Песенку негероя», крутившуюся у него в голове. Да, легко было, конечно, сидя в комфорте и тепле за столом, сочинять стихи о том, как ты, весь в белом, стоишь над схваткой. Стихи эти были, на самом деле, написаны как протест против пафоса имперской пропаганды — тогда как раз был очередной юбилей Битвы Великого Перелома, и казалось, что даже из водопроводных труб несется про «Великую Победу наших славных предков, отстоявших дело Света». На тот момент эти стихи, уравнивавшие Светлых и Темных, провозглашавшие, что «итог геройства и тех, и тех» — смерть, разруха и несвобода, казались актом чрезвычайной смелости. А сейчас… сейчас это был просто ритм, под который удобно переставлять ноги.

Шпага моталась на портупее, но по ногам не била — и это было едва ли не единственным положительным моментом. Каю пришлось преодолеть подъем — тот самый, что вынуждал Морасту свернуть влево, в обход Пелльрондского поля. Он был пологим и не слишком длинным, шагом и налегке Кай одолел бы его, не заметив — но теперь едва не сбил дыхание. Когда же он, наконец, добрался до верха, ему открылось во всю ширину пока еще различимое в сумерках поле былого сражения — вместе с участниками такового. Только это были не те участники, славить которых учили в имперских школах.

Кай знал, что это неверный образ — уже хотя бы потому, что скелеты, лишенные мышц, не могут двигаться — и все же воображение упорно рисовало ему костяки в ржавых доспехах, с ошметками гниющего мяса на костях и червями, копошащимися в пустых глазницах, медленно и бесцельно бродящие по полю. Возможно, даже с замогильными завываниями и скрежетом гнилых зубов, сливающимся со скрипом ржавых сочленений. Однако уже издали он увидел, что фигуры на поле выстроены правильными рядами по родам и видам войск — панцирные мечники с двуручными и полуторными мечами, латники со щитами и боевыми молотами, алебардщики с грозными рядами серповидных лезвий, воздетых высоко над шлемами, арбалетчики со станковыми арбалетами, не очень многочисленные на фоне прочих, но устрашающе выглядящие отряды рыцарской кавалерии на защищенных доспехами конях. Да, это был именно стиль Вольдемара, использовавшего почти исключительно тяжелое вооружение. Его кредо было — «лучше нанести один смертельный удар, чем сотню царапин» (его противник, занявший пост главнокомандующего войсками коалиции перед Пелльрондской битвой после гибели своего предшественника, придерживался противоположного подхода и отвечал на это, что «проще убить одного медведя, чем сотню жалящих ос» — и история вроде бы подтвердила его правоту, предопределив дальнейший упадок тяжелого вооружения в Империи, хотя, если бы не несколько военных случайностей вроде той же схватки на Морасте, кто знает, как бы оно могло обернуться). Но все эти тяжелые доспехи и оружие не были выкопаны вместе с костями их владельцев. Даже если предположить, что их хоронили, не забирая трофеев, за триста двадцать лет в земле от того древнего железа мало что могло остаться, а все эти клинки и латы отнюдь не выглядели ржавыми, гнутыми и пробитыми. Все они были извлечены и доставлены с каких-то имперских складов, где бережно сохранялись десятилетиями, а может, и столетиями — все еще значащиеся в уставах, хотя уже давно не используемые на практике.