Стивен Эриксон - Пыль грез. Том 2 [litres]

Значит, мудрым будет держать кинжал в руке. Не отдавать его на волю беспокойных вод.

«Красные клинки». Продолжает ли элитный отряд фанатиков служить императрице? И кто встал во главе его? Желающих было вполне достаточно, и восхождение к вершине наверняка оказалось кровавым. Будь она там, она бы тоже попыталась. Так что кинжал в руке на многое может ответить. Адъюнкта он раздражал настолько, что это сделалось у нее чуть ли не навязчивой идеей, но она просто не понимает. Ведь оружие следует держать в порядке. Точить и смазывать, чтобы оно легко выскальзывало из ножен. Для Лостары это было надежным выходом из любой ситуации.

Незадолго до этого она поужинала вместе с Тавор, что после отбытия из Летераса сделалось для них ритуалом. Пища, вино и не слишком примечательная беседа. Все попытки Лостары вытянуть адъюнкта из раковины, узнать ее поближе – с личной точки зрения, – завершались неудачей. Лостара уже довольно давно решила, что женщина во главе Охотников за костями попросту неспособна открыть другим свою слабую сторону. Личностный дефект, который так же невозможно изменить, как цвет глаз. Однако последнее время Лостара стала склоняться к мысли, что Тавор страдает от чего-то иного. Она вела себя подобно вдове – из тех, что превращают свою жизнь в непрерывное оплакивание, в набор ритуализированных привычек. Они отворачиваются от дневного света. На любое приглашение отвечают невнятным отказом. И никогда не сбрасывают с лица скорбную маску.

Вот только вдовам не следует командовать армиями, и одна мысль о том, что адъюнкт Тавор ведет сейчас свою армию на войну, вселяла в Лостару одновременно страх и беспокойство. Носить вдовью маску означало отречься от самой жизни, усыпать пеплом дорогу перед собой, чтобы будущее было таким же серым, как и прошлое. Будто бы их всех ожидал впереди погребальный костер, и Лостара, стоя у самой кромки гибельного пламени, наблюдала сейчас, как Тавор Паран храбро и целеустремленно шагает вперед. А вся армия попросту следует за ней.

Две женщины молча сидели напротив, не в силах вырваться из мирка собственных потаенных, невысказанных мыслей. Два потока никогда не сливались, каждый казался другому чуждым и запретным. Радости в их ужинах не было никакой. Сказать по правде, они больше походили на пытку.

Она старалась уходить при первой возможности. Возвращаться в комнату с обтянутыми шелком стенами, служившую ей спальней. Где она точила и смазывала кинжал, пытаясь избавиться от алого пятна. Одиночество было не самым уютным местом, но даже неуютность способна войти в привычку.

Лостара слышала шаги Банашара, направлявшегося в свой храм с его картами. Сегодня ночью поступь оказалась ровной, следовательно, он был более или менее трезв. Такое, увы, случалось нечасто и было не к добру – хотя, может, и наоборот. Иногда – в минуты ясного, трезвого рассудка – смутный ужас в его глазах казался невыносимым. На что это похоже – поклонение Осеннему Червю, бледному олицетворению распада? Подобное могло привлечь лишь личность определенного типа. Такую, для кого испытывать невыносимый ужас означает противостоять кошмару. Или наоборот, такую, что жаждет неизбежного, разложения собственных плоти и грез, знания, что в конце жизни тебя ждет лишь скопище трупоедов.

Но Червь ведь его отринула? Приняла к себе всех прочих обожателей – но не Банашара. Что это для него значит? Пожиратели подождут. Кошмар пока не готов глянуть тебе в глаза. Подчинение неизбежному отменяется. Поди прочь.

И он начал гнить изнутри. Заливать жертвенным вином алтарь собственной души. Что было не святотатством, но поклонением.

Лезвие чиркало по точильному камню, размеренно, словно сердцебиение, биение двух сердец, одного за другим, когда она в идеальном ритме поворачивала кинжал то одной, то другой стороной. Чирк-чирк-чирк…

В этом тряпичном здании каждый следовал своему ритуалу. Она же… у нее имелись иные обязанности – держать оружие в порядке и наготове. Как подобает солдату.

Ураган сидел, привалившись спиной к закрепленной на палубе доске, что на этой барже, судя по всему, считалась бортом. Напротив него в южном небе сияли изумрудные царапины, яркие и зловещие, и Урагану казалось, что небеса объявили ему войну, тайную персональную вендетту. Он попытался найти за собой какую-нибудь вину соответствующих масштабов. Может, кошелек, который он увел в Фаларе у выпивохи из благородных? Тех денег ему хватило на вполне приличный ножик. Сколько ему тогда было лет? Десять? Двенадцать?

Может, та пьяная в стельку женщина, которую он решился пощупать? Подружка тетушки, самое малое вдвое его старше. Ее сиськи у него в руках казались огромными, тяжелыми и непослушными, а когда он сдавил ей соски, она застонала, шевельнулась и раздвинула ноги – и что, спрашивается, пятнадцатилетний пацан должен был сделать? Он решил, что тут все очевидно. Засунул внутрь палец, а потом еще несколько.

В какой-то момент она открыла глаза и нахмурилась, словно пытаясь сообразить, кто он такой. А потом вздохнула – вздохом матери, к которой изумленный сын пристает с неудобными вопросами. Взяла его за руку, ту, с любопытными пальцами, – он думал, чтобы отпихнуть в сторону. Она же вместо того протолкнула внутрь всю ладонь. Он и вообразить не мог, что такое возможно.

С тех пор Урагана всегда несколько возбуждали пьяные женщины, вот только он избегал к ним прикасаться из страха услышать тот вздох, что снова превратил бы его в нервно облизывающего губы пятнадцатилетку. Чувство вины вообще штука страшная. Мир опасно наклоняется, потом отшатывается обратно, чтобы тебя раздавить. Поскольку это ведь твой дурной поступок заставил его отклониться. Так что надо толкать его и дальше, пока почва не уйдет у тебя из-под ног, а потом останется лишь ждать внезапной тени, когда нечто огромное закроет собой небо. И следом за тем – влажный плюх, который, собственно, и есть справедливость. Содеянное тобой к тебе же и вернется.

А еще он как-то раз столкнул сестру в пруд. Вот только она с ним постоянно проделывала то же самое, год за годом, пока он вдруг не осознал, что уже сделался крупней и сильней ее. Выбираясь обратно, она шипела и плевалась, а на физиономии у нее было написано откровенное возмущение. Вспомнив это, Ураган лишь улыбнулся. Он всего лишь навел справедливость собственными руками, тут-то нечего чувствовать себя виноватым.

Разумеется, он поубивал кучу народу, но лишь потому, что они сами пытались его убить и непременно бы преуспели, не помешай он им. Так что это не считается. Таков, в конце концов, солдатский договор, и на каждое верное решение, что позволит тебе выжить, приходится тысяча других обстоятельств, что тебя погубят, а ты и сделать-то ничего не сможешь. Враг не только тот, кто стоит напротив, – а и случившаяся под ногой кочка, шальная стрела, некстати ослепивший луч солнца, ветер, запорошивший глаза пылью, внезапная судорога или сломавшийся клинок. Солдат всякий раз сражается против всемирного полчища врагов, и выйти живым из битвы – славное свершение, которому позавидуют сами боги. Может, в нем и есть какая-то вина, но приходит она уже позднее, словно послевкусие, когда сам вкус уже позабылся. Легкое, какое-то ненастоящее, и, случись ему подзадержаться, больше напоминает чуть постыдное удовольствие, вроде как трогаешь языком шатающийся зуб.