Стивен Эриксон - Пыль грез. Том 2 [litres]

На языке клана Брольд ее имя, Лера Эпар, означало Горькая Весна, и имя это она своими преступлениями вполне заслужила. Среди целого цветочного поля она была тем единственным цветком, чей аромат убивает. Мужчины бросали своих женщин, чтобы заявить на нее права. И она каждый раз позволяла собой завладеть – если видела в глазах мужчины то, что хотела: она для него важней всех остальных – а главное, той, кого он ради нее оставил, – так что их любви ничто уже не грозит. Потом все портилось, выяснялось, что связь между ними совсем непрочная. Тут-то и появлялся новый мужчина, с таким же жадным пламенем в гла- зах, и она думала: « Теперь-то все будет по-другому. Теперь-то, уве- рена, это и есть та самая любовь, величайшая из всех возможных».

Никто не стал бы спорить, что среди всех кланов брольдова Соединения умом ей не было равных. В ней не было ничего поверхностного, разум ее был способен проникать далеко вглубь. Она докопалась до самого корня жизненных невзгод и объявила, что проклятием явилось уже само зарождение искры разума. Откровения она черпала не в растрескавшихся от пламени костра оленьих лопатках, но в лицах, чьи водянистые отражения видела в озерах, в источниках, в сосудах из выдолбленной тыквы – в лицах, которые для нее сделались родными. Да, родными, и даже больше. Она знала, что черты, делающие одно отличным от другого, всего лишь иллюзии, которые разве что помогают поскорей их распознать, да и все. Она знала, что если забыть про черты, все эти лица одинаковы. И хотят того же самого. Одинаковые желания, одинаковые страхи.

Она слыла могучей прорицательницей, и считалось, что этот чудовищный дар ей сообщен духами. Однако она была абсолютно убеждена, что в ее способности видеть отсутствует даже малейший намек на магию. Искра рассудка вовсе не беспричинно вспыхивает в темных глубинах простейших эмоций. И искры вовсе не отделены одна от другой. Горькая Весна прекрасно понимала, что искры рождаются от скрытых костров – от расположенных в каждой душе очагов, отвечающих за простые, неизменные истины. По очагу на всякую потребность. На желание, на страх.

Как только это откровение ее постигло, читать в судьбах сородичей сделалось совсем легко. Рассудок создавал иллюзию сложности, но если смотреть сквозь иллюзию, мы просты, как бхедерины. Как аи, как ранаги. Мы щетинимся, скалим зубы, мы подставляем победителю глотку. В наших глазах пылает любовь или тлеет мертвящая ревность. Мы ищем общества себе подобных, чтобы занять в нем свое место, и если место это не на самом верху, мы уже ничему не рады, в наших сердцах – отрава.

В обществе себе подобных мы способны на все. На убийство, на предательство. В обществе мы изобретаем ритуалы, чтобы загасить любую искорку, чтобы плыть по мутным водам эмоций, чтобы вновь сделаться невидящими и безразличными, будто звери.

Меня ненавидели. Мне поклонялись. И в конце концов меня наверняка убили.

Лера Эпар, зачем ты пробудилась вновь? Зачем вернулась?

Я была пылью в ложбинах, утраченной памятью.

Когда-то я творила ужасные вещи. И вот стою здесь, готовая вновь за них взяться.

Она была Горькой Весной брольдовых имассов, и ее ледяной мир, где обитали покрытые белой шерстью существа, давно исчез. Она двинулась вперед, на одной ее руке болталась костяная палица, утыканная кремнистым сланцем, с плеч свисала пожелтевшая шкура белого медведя.

Когда-то она была истинной красавицей. Но история никого не щадит.

Он восстал из окружающей озерцо грязи, стряхнул с себя черные корни, рыбью чешую и бесформенные комки смешанной с крупным песком глины. Раскрыл рот, распахнул челюсти и беззвучно завыл. Он ведь бежал прямиком на них. На трех обернувшихся к нему охотников К’елль. Что стояли над телами его жены и двоих детей. Телам предстояло присоединиться к прочей добыче этой охоты, уже выпотрошенной. Антилопа, чернохвостый олень. Спутники погибших животных не пытались кинуть вызов убийцам. Нет, они обратились в бегство. Так что имасс, бросившийся на них с боевым ревом, держа наперевес копье, явно был безумен. Поскольку намеревался отдать свою жизнь просто так.

Охотникам К’елль такое было непонятно.

Они встретили его атаку клинками, развернутыми плашмя. Сломали копье и принялись избивать, пока он не потерял сознание. Мясо его их не заинтересовало, раз оно было тронуто безумием.

Так закончилась его первая жизнь. Возродился он полностью лишенным любви. И одним из первых ступил в объятия Ритуала Телланн. Чтобы изгнать всякую память о прежней жизни. Таким был дар Ритуала, драгоценный, совершенный.

Сейчас он поднялся из грязи, вновь призванный, но на сей раз все было по-другому. Теперь он помнил все .

Кальт Урманал из оршайновых т’лан имассов стоял, запрокинув голову, по щиколотку в грязи и беззвучно выл.

Ристаль Эв сидела на корточках в двадцати шагах от Кальта на куче влажной глины. Она его понимала, понимала все, что на него сейчас обрушилось. Поскольку сама тоже очнулась, обладая всем тем, что давно полагала утраченным, и потому смотрела сейчас на Кальта, зная, что любит его и всегда любила, даже когда он бродил среди них, подобный трупу, с лицом, покрытым пеплом потери; и прежде, когда вынянчивала в душе ревнивую ненависть к его жене, умоляя духов, чтобы та поскорее сдохла.

Быть может, вопль никогда не прекратится. Быть может, когда все оршайны наконец поднимутся и соберутся вместе, сами не веря в собственное воскрешение, – а потом направятся разыскивать того, кто их так безжалостно призвал, – ей придется оставить его здесь.

Вой был беззвучен и однако оглушал ее рассудок. Если он не перестанет, безумие заразит их всех.

В свой последний раз оршайны ступали по земле очень далеко отсюда. Когда от них осталось лишь три потрепанных клана, в общей сложности всего шестьсот двенадцать воинов и трое покалеченных заклинателей костей, они отступили от Шпилей и обратились в пыль. Ветер поднял эту пыль, унес прочь за полмира – ведь никто из них не собирался возвращаться в свой облик из кости и иссохшей плоти – и наконец рассеял здесь, на пространстве в десятки лиг.

Ристаль Эв чувствовала, что земля эта прежде знала имассов. Как и к’чейн че’маллей, свидетельством чему были муки Кальта. Но что они здесь делали?

Кальт Урманал упал на колени, вой его утих, оставив у нее в черепе лишь затухающее эхо. Она выпрямилась, тяжело оперлась на копейное древко из окаменевшего дерева, которое было так приятно ощущать в руке. Возвращение было столь несправедливым – она понимала, что не сочла бы его таким, не вернись к ней и воспоминания о диких, о чудесных смертных днях со всеми их чудовищными преступлениями, продиктованными любовью и похотью. Она чувствовала, что внутри, словно расплавленная кровь земли, вздымается ярость.