Валерий Иващенко - Безумный аттракцион

— Капитан, за что.

Он пытается подняться с пола, но я наступаю ему на грудь.

— Это правда?

Мои глаза стекленеют.

— Нет. Конечно же нет! Я никогда тебе не врал, Дим!

Если бы он сказал что-то иное, если бы…

— Его обязательно привозить живым? — спрашиваю у Мунга.

— За мертвого дают только половину награды.

Тот пожимает плечами, с любопытством наблюдая за происходящим.

— Что ты тут делал, Табр? В баре?

— Выпить зашел, Дим, просто выпить!

— Он искал навис, хотел улететь, — опровергает его слова Окрич.

— Он лжет! Так же, как и врет о том, почему меня ищут! Дим! Я никогда тебе не врал! Кому ты веришь? Мы столько времени летали вместе!

— Навис искал? — не слушаю его причитания.

— Причем ближайший, который покидал бы Милису, — кивает охотник.

Холод, он как живой, он поглощает меня. И когда кажется, что я вот-вот превращусь в ледяную статую, приходит воспоминание. «Сын, учись прощать, это пригодится в жизни. Только запомни, есть то, чего простить нельзя, как бы ни хотелось. Не прощай предателей — предавший раз, сделает это снова». Наверное, в первый раз за свою осознанную жизнь я поступаю так, как пытался научить меня отец.

— Договоренность пятьдесят на пятьдесят все еще в силе?

— Да.

Мунг не понимает, что происходит, но соглашается.

— Дим, ты о чем? Дим! Я…

Но мне все равно, что пытается соврать Табр, совсем без разницы, я его не слышу.

— Можно ваш револьвер?

У Мунга на поясе не стандартная пара бластер и шокер. В левой кобуре у него находится шестизарядный револьвер.

— Э-э. — Охотник явно в тупике. Но немного задумавшись, он отдает мне оружие. — Держи.

— Дим!!! Нет! Не на…

Но Табр не успевает договорить, это вообще тяжело — разговаривать с пулей в черепе.

— Спасибо, — произношу это слово совершенно спокойно, возвращая револьвер Мунгу. — Я забрал свою половину. Тело ваше. Только… — Наклоняюсь и достаю из кармана брюк трупа яйцо-коммуникатор. Мне не плохо и не хорошо, я не зол и не расстроен — равнодушен. — Только вот это мое…

Когда Табр умудрился украсть коммуникатор? Разве это важно? Нет. Неважно. Ничего неважно. Пустота…

— Дим, Мунг! — из-за запертой двери раздается взволнованный голос Ери.

— Все под контролем. — Надо же, как спокойно и уверенно звучит мой голос. — Мы выходим.

Демонстрируя пустые ладони, охотники выходят из салуна вслед за мной.

Как только оказываюсь на свежем воздухе, прислоняюсь спиной к стене здания. Ноги не держат. Они не трясутся, как обычно бывает после всплеска адреналина, они сейчас просто ватные и отказываются держать тело. Голова пуста. Хочется усесться прямо на землю, но колени отказываются сгибаться.

Окрич протягивает Ери ладонь для рукопожатия, но вместо этого получает мощнейший удар в челюсть и летит, сбитый с ног, на траву. Хозяин «Курочки» что-то кричит о том, что только последний мудак мог угрожать взорвать его салун. Наверное, следовало удивиться тому, что за своего главаря никто не вступился, а телохранители Ери так же стояли и спокойно наблюдали за происходящим. Я тоже только наблюдаю.

Драка не случилась. Мунг поднялся, вытер рукавом кровь, сочившуюся из разбитой губы, и вновь протянул Ери ладонь. Организатор клуба капитанов тяжело вздохнул, в сомнении почесал затылок, но руку все же пожал. Они спорили совсем рядом со мной, мастер требовал компенсации за причиненные командой охотников убытки. Окрич соглашался, что такие убытки, конечно, имели место, но платить названную сумму отказывался, предлагая ее урезать хотя бы на треть. Все это происходило над трупом Табра, которого выволокли за ноги и оставили валяться на земле. И никого из окружающих это нисколько не смущало. Совсем. Даже меня…

Поинтересовался у стражей, чем мне грозит тот факт, что я пристрелил человека. Оказалось, ничем, совершенно ничем со стороны властей Милисы. Это относилось к внутренней «кухне» клуба, а не к юрисдикции планетоида. Дождался окончания торга.

— Ери…

Что у меня с голосом? Куда подевались все интонации?

— Да, Дим. Извини, что сразу не подошел. — На его лице нет ни капли раскаяния. — Значит, Табр решил обворовать тебя и улететь подальше?

— Да. То, что я его убил, надеюсь, не скажется отрицательно на клубе капитанов?

Мне все равно, но я вижу, что сейчас Ери волнует только салун и репутация клуба.

— О! Нет. Мунг впечатлен твоим решением и поступком. С одной стороны, и он остался при своих, и ты не позволил увести твоего человека, собственноручно казнив его.

Ери явно доволен тем, как обернулась ситуация. Еще бы, ведь репутация клуба не пострадала.

— Я тебе тут нужен или могу идти?

— Может, бутылочку тража? За мой счет.

— Нет, Ери, спасибо, но нет. Я пройдусь, если ты не возражаешь.

— Конечно, Дим, конечно…

Не хочу подниматься на борт «Цикады», не хочу сидеть в баре, не хочу разговаривать. Ничего не хочу. Я просто иду куда глядят глаза, мерно переставляя ноги, как машина — без чувств, мыслей, желаний…

Наверное, в голову должны лезть мысли о Табре, о моем поступке, о правильности этого поступка или же наоборот. Но их нет — пусто. Впрочем, пустота никогда не бывает долгой, особенно если речь идет об отсутствии мыслей. Только достигшим нирваны доступно подобное счастье…

Сперва приходят картинки, картинки из детства. Воспоминание о подруге детских игр как будто прорвало плотину. Никогда до этого воспоминания не были такими яркими и почти осязаемыми. Память как книга, которая сама переворачивает страницы моей жизни перед внутренним взором.

Плачу…

Не от раскаяния. Не от сожаления. Не оттого, что меня занесло неизвестно куда. Не оттого, что я не знаю, где родная планета. Мне на это плевать.

Плачу…

Слезами, которые катятся по щекам, по подбородку. Слезы. Я и забыл, как это бывает, когда плачешь, не от боли тела, а от другого. От непонятного. Меня не мучает совесть. Ничего не болит. А слезы текут.

Плачу…

Не оттого, что мне двадцать три, а я сам ничего не достиг. И не оттого, что больше никогда не увижу семью — этому я даже рад.

Плачу…

Перед взором — радостное веснушчатое личико Иры. Но не о ней сожалею, не воспоминание о подружке, которой давно нет, текут слезы.

Плачу…

Присаживаюсь у ручья, чтобы плеснуть водой в лицо. Но руки замирают над водной гладью. В неровной водной поверхности быстро текущего лесного ручейка отражаюсь я. Не тот, не нынешний, но другой… Семилетний. Детское отражение меня самого «выглядывает» из воды, пытливо смотрит мне в глаза. Я-ребенок ищет себя в я-нынешнем и не находит, не на-хо-ди-т. Теперь плачет отражение.

И слезы высыхают…

И только злость, холодная, расчетливая, волной смывает жалость к самому себе, оставляя лишь желание разбить себе голову о ближайший валун. Не-на-ви-жу, себя ненавижу. Кем я стал? За внешней бравадой и за вечным бунтарством что было у меня в душе? Ничего не было. Пустота. Я — пустышка. Я — никто. Чужие, перенеся меня в это скопление, лишили мою личность единственного, ради чего эта личность и сформировалась. Стержень — противоречия. Его не стало — и не стало меня. Пустышка. Некому мне тут доказывать, что я могу что-то решать. Никому не интересно, что я буду что-то делать из-за чувства противоречия. И меня не стало, осталась только оболочка. Во взрослом теле нет даже ребенка, нет никого. Пустота внутри. Я марионетка, куда подует ветер, туда и иду. Меня нет, есть тело, которое реагирует на внешние раздражители. Ничтожество. Даже в семь лет во мне было больше «я», чем сейчас. Злость. Злость на отца, который отучил меня принимать решения. На мать, которая ему потакала. На «лизунов», которые выбили из меня желание хотеть что-то делать самостоятельно. На деда, который умер так рано и не смог меня от всего этого уберечь. Но самая большая злость — на себя. Только я сам виноват в том, что являюсь никем. Только я…