Jaira D - Яблоневый цвет [СИ]

Трепет в душе Северина появился, взбаламутил чувства, взволновал. Такого с кончины родителей не бывало. Пламя, что лишь искрами едва пробивалось из-под пепла, с новой силой в сердце разгорелось.

Радмила, правую руку на плечо парню положив, левую к его сердцу приставила. Дыхание девицы Северина по хребту щекотало. Свои руки к ее прижимая, голову чуть к ворожее повернул, краем глаза распущенные волосы, месяцем благословленные, углядел.

Увидел, что вокруг них плавало, но не испугался: поверх воды глаза блестят, как светлячки, сквозь черную гладь видно, как длинные космы плывут, хоровод мавок повторяя.

Расправила в стороны руки северянина ворожея да опустила их в воду.

Кто-то еще до рук Северина дотронулся, что-то надел. Пропали мавки из виду.

— Браслеты эти не снимай, — молвила Радмила. — Они тебя от Беса спрячут.

Отпустила. Легонько в спину толкнула.

— Иди и не оглядывайся. На берегу твоя одежда лежит. Тропа от берега прямиком через рощу к Белокраю выведет. Дом старосты Вышемира быстро узнаешь.

Гром ближе ударил, почти над самой Поганой Пущей. Борясь с желанием на Радмилу взглянуть, вышел из воды Северин, а за спиной голоса шепчут:

Редкие капли дождя уж скачут по березовым листьям, и кажется парню в их шелесте песня озорная. Легка была дорога к жизни новой.

Радмила же слышала грусть. Ворожее бы заговор прочесть от тоски, да не хочет мыслей о милом друге от себя прогонять — свыклась нечаянно с тем, что не одна больше. Больно к прежней жизни возвращаться.

Плотника в Белокрае тепло приняли. Ежели у кого мысль и появилась, что парень с чужих земель пришел, тот ничего не сказал — к тем, кто с войны целехонек вернулся, сельчане благоговение испытывали, как к старости мудрой. Северин за любое дело брался с охотой — истосковался по работе. Благоволение белокрайцев быстро заслужил.

Только Военег на чужака всё наговаривал. Знамо дело — завидовал сопернику умелому. Вот и сейчас, сидя на крыше одной из изб, зло наблюдал он за тем, как быстро и ладно Северин гвозди забивал в новенькую кровлю, а у самого, растяпы, все из рук падает.

Плотник остановился, засмотревшись на кого-то. Военег проследил за его взглядом.

По Белокраю, занедуживших работяг навещая, ворожея шла. Раньше в платьице сером мышкой от дома к дому перебегала, а теперь в новом зеленом — словно ящерка по тропинке спешит.

Северин поднялся во весь рост — не заметила. Пошел следом, с крыши на крышу изб да пристроек легко перепрыгивая; прямо перед девицей спрыгнул, напугав.

— Ну тебя! — махнула на него рукой Радмила. — Заикой сделаешь!

Улыбнулся, довольный выходкой озорно й. Пот со лба утер да руки упер в бока, красуясь.

— Где твоя рубашка? — шепнула ворожея. — Зря я обереги от людской молвы наложила?

— Да полно тебе, Радмила. Что ж мне твои подарки нельзя поберечь?

Растаяла девица, голову склонила, чтоб усмешку спрятать.

— Раны не тревожат?

— Да вот, хотел как раз к тебе попроситься вечером зайти…

Говорят друг с другом так, что все вокруг любуются. Все девки на статного парня засматривались, а он всё только с Радмилой, да с Радмилой. А Военег злится-дуется, места себе не находит. Слез на землю неуклюже, исподлобья на девицу смотрит, на Северина так вообще лучше глаза б не глядели…

Проходившая мимо бабка Мирина отвлекла парня от мыслей завистливых:

— Чего стоишь? Молод да пригож еще, неча чело хмурить.

— Да отстань ты от него, — проворчал ее муж, дед Ачим, ковыляя за женой. — Никак мимо молодежи молча пройти не может, всё совестью подначивает…

Взбодрился Военег, сам не заметил, как в два шага расстояние меж собой и ворожеей преодолел.

— … А живется неплохо. В хате с дедом Беримиром просторно, только ума не приложу, как это он печь не топит…

— Закаленный он, никак с Лешим в колдовском сговоре, — на грубый голос парня подошедшего Радмила вздрогнула, чуть отшатнулась. — А по тебе сразу видно: не в избе вырос, а за каменными стенами. Тяжко тебе хозяйство в деревне вести, с непривычки-то.

От колкого взгляда Северина язык заплетался, ненависть за Военега говорила:

— Чай в господских-то хоромах раздобрел бы.

Радмила покосилась на белокрайца недоверчиво, северянина же с гордостью оглядела: еще сильнее стал с виду воин с тех пор, как у ворожеи в хижине на ноги встал, излечился. Захотел бы — как пушинку девицу одной рукой бы поднял. О высоком заморыше светлоголовом Военеге и говорить нечего. Что тело, что душа — чучело.

— Пойдем, бочкарь, — промолвил Северин. — Не все еще пальцы себе отбил? А то вон, раз случай подвернулся, мазь попроси или снадобье.

Рожу скорчил Военег — не смог ничего в ответ сказать.

Кивнув милому другу, Радмила дальше по тропинке домой зашагала, а за спиной послышалось:

— Северин, а, Северин? Не залатаешь крышу амбара? Буренка-то моя уж умаялась хворать от сырости.

Нет отбоя у плотника от просителей, а ворожее и радостно на сердце, что рядом совсем Северин и хорошо ему в Белокрае.

Шумят кружевными нарядами березы, что вокруг Белокрая хороводы водят. Из-за шелеста криков не услышать. Бежит, запинаясь о подол кровавый, Голуба. Платье голубое и сорочка все изодраны, балахоном да лоскутьями болтаются на теле роженицы. Как еще ноги несут — неведомо, на слезы уж сил нет. Сердце вот-вот из груди вырвется. Из-за полосатых стволов древесных видать белые яблоньки — уж недалече спасение. За спиной все стрекот, на сорочий похожий, слышится, да обернуться Голуба боится — как бы снова в лапы к удельнице-душегубке не попасть.

Средь яблонь спокойнее стало. Дух перевела роженица, за низкие ветви придерживаясь. Саднели царапины глубокие на ногах, под платьем кровь уж загустела — сорочка вся слиплась. Провела Голуба ладонью по животу с ребенком… а его нет. От прикосновения все внутри болью скрутило, точно бритвами острыми исполосовано лоно.

Упала на колени матерь несчастная. Перед глазами миг страшный застыл: человечек крохотный, убогий; сквозь веки синюшные глаза выпуклые видать; голова в кровяных сгустках да мокроте, словно картошка с «глазками»; ручки-ножки — как у котенка; пуповина тянется плотной вервью, резким махом рвет ее мозолистая птичья лапа да младенца недоношенного от глаз скрывает.