Jaira D - Яблоневый цвет [СИ]

Завертелось всё перед глазами деда безобидного. Схватили его под руки, скрутили — вот-вот кости сухие надломятся, как валежник. Вон из дома вынесли. Сладкий аромат яблонь окутал, словно гостя долгожданного встретил, да погас в миг свет белый. Пропало всё в темноте непроглядной, не услышать, не увидеть ничего. И кости ныть перестали…

Не сидится Северину на месте, всё ходит из угла в угол по избе ворожеи. Мыслями мается, не знает, как сказать Радмиле о том, что в груди трепещет, наружу рвется — так бы и ослепило всё вокруг, как рассвет переливчатый, и оглушило бы радостно, как песнь славная. Баюн всё на парня щурился — не напрасно ли послушался, сводил его к кострищу. А Северину уж и дела нет до колдовства: какое там, любовь голову вскружила!

Шаги на тропинке из распахнутых дверей задолго до появления ворожеи слышны были — наряд цеплялся за траву высокую, шуршание в ночной тиши хорошо слыхать.

Вошла. Лицо прячет. Звенят тихонько браслеты-кольца, словно грусть изливают, плачут. На платье руническом остались отпечатки кровавые ладошек детских. Подол в земле весь, и руки испачканы. Белые ленты расплелись, свисают, точно саван лик скрывают. Словно одна из призванных полуночниц в дом вошла, а не девица живая. Оробел Северин, не решился подойти к ворожее, но всё же позвал неуверенно:

— Радмила.

Чуть головой в его сторону повела, к столу подошла да сняла браслеты. Совсем тихо стало.

Баюн к хозяйке подался, ласково головой о ноги потерся, замурлыкал; заглядывает на девицу — чует, что тяжко ей на сердце.

— Если б Голуба сберегла дитя, мальчика бы родила.

Вздохнула прерывисто. Голос слабый, ломкий — хворостинка.

— Всё думала, как же так люди вдруг извергами становятся: и крадут, и губят друг дружку, и детей бросают на смерть голодную. Всё жалела, терпела. Себя уговаривала, заставляла простить — ведь люди же, одна кровь по венам течет.

Подняла очи, повернулась. На лицо будто тень смертная упала, словно из склепа на парня смотрит ворожея, уставшая, исхудавшая. Хоть от браслетов освободилась, а всё одно будто в оковах вечных стоит, едва ли руки не опускает.

— А теперь, как ребенка брошенного пожалела, так сама в их глазах зверем стала.

Последние слова вовсе прошептала — силы иссякли. Задрожали плечи девичьи, опустилась на колени Радмила, слезам волю дав, да так тихо, будто плач боль лишь прибавлял, не приносил облегчения.

Кинулся к ворожее Северин, обнял, к сердцу прижал.

— Радмила, ну что ты! Нашла из-за кого убиваться так…

— Не дитя в березняке хоронила, и не игошу успокаивала — саму себя в землю закапывала, — едва говорит девица, дрожит, бьется; раны душевные глубоки — и выговориться хочет, и рыдания душат, уста смыкают. — Чужое место заняла, не нужна я была людям!

— Ну как же! Не родичам, так другим не было бы жизни без тебя. Ведь душу греешь своей заботой. Оттаиваешь от тоски рядом с тобой… Ну что ты, Радмила…

Горечь слез, казалось Северину, сквозь рубашку вот-вот в тело впитается, до сердца дотянется. Прижалась к нему Радмила, в тепле отогреваясь, от ветров судьбы и бурь невзгод заслоненная; всё прошлое вмиг забылось, душа силой-волей наполнилась, любые удары теперь выдержать готовая, кроме одного…

Час ли, два ли так сидели. Баюн рядом устроился, прикорнул. В избу холод закрался — землица остыла. Час волчий приближался.

— Пойду я, — прошептала Радмила, стерев дорожки слезинок с лица.

— Куда? Спать все легли…

— Новолуние. Заклинания слабеют без света лунного. Бес клеть ломает.

Вздохнул Северин, пробурчал:

— Не для тех стараешься, — но никуда отпускать не собирался.

— А и не буду больше. Но вот тебя от Беса сберечь надобно.

Отстранилась. Блестят в темноте глаза девицы точно ониксовые. Пригладила примятые ворот рубашки у парня, поднялась с тяжелым вздохом. Долг — ярмо неподъемное, а всё ж нельзя его бросить.

— Уходить из Белокрая надобно.

На грозный голос даже не повернулась ворожея. Сверкают серебром узоры платья — сами звезды в руны вплелись.

— Знаю, но нелегкое это дело. Обдумать всё лучше завтра — утро вечера мудренее.

Вновь тяжкий вздох обронил Северин. Это он тут пришлый, не прижившийся еще, куда ветер дунет — туда и дорога, а Радмила — как цветок редкий: а ну как не сможет нигде, кроме родимых мест, прирасти? Хоть и суровый здесь край, да штормы сильные, но ведь цветет краса потаенная.

— Погоди.

Уж за порог ступила девица, напоследок Баюна погладив, как парень к ней устремился, поцеловал порывисто.

Запело всё внутри, заиграло. Будто солнцем душа наполнилась, светом искристым грусть-печаль опалило, крылья подарило — не бывать уж никогда боле средь земных забот, только в счастье небесном витать.

Как уста разомкнулись, взглянула на Северина Радмила, улыбнулась, дотронулась до губ своих, будто к сладости оставшейся прикоснуться хотела.

Поправив выбившуюся из косы девичьей прядку, шепнул Северин:

— Возвращайся поскорее.

Кивнула ворожея, легко по тропинке побежала, да всё оглядываясь, всё от любимого боясь отвернуться.

Шумят яблоневые сады, суетится ветрило, в плен белый захваченный. В деревне тишь стоит — не иначе как омертвело всё. Не по себе Радмиле, скорее спешит к кургану заклятому, не смотрит по сторонам. Маковое поле гудит, волнуется. Вой из-под самой земли с песнями бури сливается. Или то Беса колдовство — он ночь тихую растревожил?

Сбилась с заговором ворожея на полуслове, ахнула. Окружили со всех сторон столпы черные, точно тени густые. Схоронились так, что не заметила их девица, да и недосуг ей было. Один черный вплотную подошел, капюшон откинул — сверкнули когти на стальной перчатке. Лицо, и без того исполосованное, презрением искажено. Дар речи потеряла ворожея, ни сдвинуться, ни вздохнуть от страха.

Дрожит курган от смеха Бесова, море колдовское рябью идет, волнуется перед штормом.

— Слово мое — твердь земная, воля моя — поток ледяной.

Как стоял на пороге дома Северин, так и не сошел с места — всё вглядывался в узорную темень березовой листвы, ждал, когда появится на тропинке белый силуэт, прислушивался к страшным воплям ветра. И неспокойно на сердце, будто не в деревеньку яблочную Радмила ушла, а в омут болотный нырнула — а ну как не вернется? Холод пробирает, ползет по спине, предчувствия прощупывают лазейки к разуму. Тревогой душа полнится, точно капли дождевые в колодец по одной скатываются.

Средь стволов огоньки показались. Далеко еще, а говор людской уж слыхать. Белокрайцев голоса Северин сразу бы различил, тут же — словно гудит рой недовольный, да поучает, да гневается, да проклинает крестьян нерадивых.