Генри Олди - Маг в законе. Том 1

я расскажу тебе, что видел…

…Спать страсть как хочется! Ноги сами по себе идут, будто кто другой их за меня переставляет; слева гора назад ползет, справа – обрыв вниз валится. Поначалу страх брал – ну как сорвешься, с эдакой-то высотищи! А теперь и не страшно уже. Все равно. До того сон долит.

Сорвешься, прямо в полете заснешь.

Из сна – в смерть.

– …умаялась девчоночка. Загонял ты ее, Друц…

– Дойдет. Княгиня, а ты себя такой помнишь? То-то смеху, небось?

– Отсмеялся мой смех…

…Вроде бы и утро, и туман, и зябко – а скулы зевота сводит. Совсем как тогда, в Харькове, когда Друц в кузню на Москалевке устроился, а меня к тетке-молочнице определил, в разносчицы. Тетку еще до света черти подымали, она меня в тычки – гнала сперва коров доить, а после к заказчикам с бидонами. Я все понять не могла: в городе я, или еще в деревне? У тетки хлев во дворе, выгон рядом; и тут же улица городская начинается. Пройдешь чуток, за угол свернешь – дома каменные пошли, в два этажа, а дальше и совсем господские, дворцы дворцами!

Обидно было после житья барского, по гостиницам с прислугой, у тетки-молочницы мало что не в хлеву ночевать! Прямо как в Кус-Кренделе. Раньше б я слова поперек не сказала, мне-то что, я привычная – а теперь вот заело! После хоромов обратно носом в грязищу. Неужто Друц ничего получше найти не смог? Ведь и деньги у него есть, и сила мажья, и…

Я ему так и брякнула. А он: "Лежи, мол, на дне и не бултыхайся. Петля по нас плачет, Акулина. Поняла?"

Да уж поняла; не бултыхаюсь. Молчу. Только что ж раньше-то все по гостиницам, а теперь… Ладно. Не навсегда ведь. А то так я и дома могла. Вставать до петухов, при лучине в хлев тащиться, потом – на улицу, в серость постылую.

Тоска.

Хорошо хоть, недолго тетке меня мытарить довелось. Однажды вечером заявился дядька Друц. Как раз вскорости после того, как Рашелька с Федюньшей из города уехали. Мы-то и не видались с ними почти: только перед отъездом Княгиня забежала, попрощалась наскоро, Друцу в ухо пару слов дунула – и поминай, как звали.

Так вот, явился Друц, а я примечаю: скособоченный он. Опять, что ли, спину скрутило? Да и мне в последние дни муторно было; то слабость, из носу кровь идет, то головы кружение, то снится дрянь всякая…

"Все, – говорит, – собирай манатки. Уходим. В таборе жить будем. Пора тебе свободой ромской надышаться!"

А я ему: "Там хоть выспаться дадут, в таборе твоем?!"

Он смеется: "Ромалэ не спят! Днем пашут, ночью пляшут!"

Вот так мы в таборе и оказались.

И на следующий же день – в дорогу. В Крым.

– …давайте я ее понесу. Мне она – перышко.

– Перышко, друг-Феденька, да не по здешнему серпантину. Скользнет нога, кто вас двоих удержит?

– Ин ладно…

Дорогой замечать стала: в зеркальце гляжусь – вроде я, и вроде не я! Лицо мое, только гладкое, рябушки сошли, одни конопушки остались, и тех чуть. Чудеса! Ну, не барыня-красавица – но симпатишная такая девка из зеркальца смотрит! Я и радуюсь, и дивлюсь. Парни ромские, кучерявые, со мной заговаривать стали, подмигивать со значением. Может, это дядя Друц на меня чары наложил?

Я его спросила, а он зубы скалит: "Делать мне больше нечего! Хорошей, Акулина, на здоровье, да гляди, гожо чяй [19]: не роди черномазенького!"

Шутки у него…

Тут и впрямь плясун один ко мне привязался – сущий репей! Рассердилась я, так бы живьем и съела, кобеля проклятущего, как та рыба-акулька – ну и выдала однажды… по-ромски, оказалось. Да таким загибом египетским, что у плясуна уши завяли.

Два дня ничего не слышал, пальцами ковырялся.

Мне за те слова барон Чямба по губам надавал. А за "Кало ромэнгиро джуклоро, тэ хав ту дадэскиро мас! [20]" – отдельно. Надавал, а сам очи бровями косматыми завесил, глядит искоса… с уважением, что ли?

Так я по-ихнему и заговорила. Оказалось: ничего особенного. Мне вообще говорить – раз плюнуть. Не то что молчать. Еще меня Друц на гитаре тренькать научил! За три дня. А ромки из табора – танцевать, да песни петь, да на картах гадать. Я и стала счастливая. Раньше несчастливая была, а теперь – дудки! Разве что иногда, как мамку с тятькой-покойником вспомню, опять несчастливая…

– …Под ноги смотри, Акулина! Упадешь, костей не соберешь!

– Ой! смотрю, смотрю!..

А дорога-то вьется и вьется, змеей по-над пропастью; ветром соленым подуло, море внизу показалось. Ноги – ну совсем тряпичные стали! После ночи бессонной, да гулянки кабацкой, да того ротмистра-землемера безумного; а допрежь ведь еще одна гулянка была, и Вадюха припадошный, и Мишок мертвый…

Не то дивно, что иду-спотыкаюсь, упаду вот-вот – а то, что вообще иду.

А море все ближе плещет, вон уж и чаек слыхать, и иттить вроде бы полегче стало. Это дорога под уклон пошла. Скоро там ихняя, как ее… Баба Клава?

Балаклава, вот!

Ага, мостки рыбачьи объявились. Вода булькает тихо-тихо, лениво так, сонно; от того плеска ресничка к ресничке смолой липнет. Над водой туман курится, лодки рыбачьи друг о дружку да о сваи бортами трутся, будто коты об ноги хозяйские. Обрыв кончился, тропка по самому берегу вьется; морем пахнет, солью, водорослями, рыбой, еще чем-то непонятным, но непременно "морским".

Ай!

Дорога опять сворачивает, и я едва не налетаю на здоровенного бородача в брезентовой робе, таких же штанах и рыбацких сапогах-бахилах чуть ли не по пояс.

Да он тут не один! Трое их… нет, четверо!

И, похоже, с похмела – вона как перегаром разит!

– Доброго утречка, – язык уж вперед головы поспел, у меня завсегда так. – Куда это вы в такую рань?

Каменная крошка с размаху больно впивается в щеку. Совсем рядом – серый бархат дорожной пыли, пожухлые травинки. Ухо прямо огнем горит! Да не то ухо, которым я в пыли лежу, а другое, что сверху. Небось, пунцовое стало, хоть цыгарки прикуривай!

А перед самым носом – два сапога-бахила. Переминаются угрожающе, того и гляди, пнут!

– Сглазить хотела, воровка?! Ну так мой кулак любой глаз отведет!

– Э, за рыбу деньги, да тут их целый табор!

За что?! Я ему – "Доброго утречка!" – а он?!

Слезы мигом на глаза навернулись. Не от боли – от обиды. Хочу встать – а руки-ноги совсем чужие стали, не слушаются, хоть плачь! Я и плачу…

– Поворачивай оглобли, приблуды черномазые! Ишь, за рыбу деньги, повадились!

– Вали!

– Еще и лярву с проспекта за собой волокут…

Хрясь!

Это где-то надо мной, наверху.

В небе.

Сапоги на миг исчезают, точно по волшебству – и бархат пыли взрывается густым облаком. В облаке вновь возникают сапоги; вернее, не сами сапоги, а их подошвы. Что за чудеса?!

Сама не заметила, как на ноги взлетела.

Рядом Федюньша стоит, хмурится пуще обычного, кулачище свой потирает; по дороге к нам Рашелька с Друцем спешат – отстали, видать, о чем-то своем разговаривали.