Далия Трускиновская - Шайтан-звезда (Книга вторая)

Все ее чувства и все ее способности умножило и сделало блистающими вернувшее свою силу черное ожерелье!

А теперь оно, единственный подарок матери, висело на шее у Джейран, которая тем самым как бы отомстила Абризе за то, что красавица встала между ней и ее возлюбленным. И давало силу Абризе – а та употребляла ее на размахивание дубиной!

Абриза осознала все это – и на глазах у нее блеснули слезы.

Аль-Мунзир не знал языка франков, но понял, что женщина, сидящая напротив, от его слов впала в необъяснимое отчаяние. Он подвинулся к ней, совершенно забыв, что находится не в палатке посреди военного лагеря, а в царском хариме, где не только стены, но даже кувшины, тарелки и столики имеют глаза и уши.

– О владычица красавиц, разве твое положение вдруг сделалось таким скверным? – пылко спросил он. – Прохлади свои глаза и умерь свои печали! Послушай, вот подходящие стихи:

– О Джабир, не читай мне больше стихов! – задыхаясь от рвущихся из горла рыданий, воскликнула Абриза. – Я не могу тебе ответить на них! Все в моей жизни иссякло, и ушло, как вода в песок, и не вернется, как сборщики мимозы из племени Бену Анза!

– Разве ты не находишься сейчас в царском дворце Хиры? – спросил озадаченный аль-Мунзир. – Разве ты больше не любишь аль-Асвада, а он не любит тебя?

– Аль-Асвад не способен любить женщину, он любит только свою честь и свой царский трон! – воскликнула Абриза. – А я… А что касается меня… Будь оно проклято, это черное ожерелье! Оно околдовало меня! А когда я сняла его – мир стал иным, и аль-Асвад мне больше не нужен, и не хочу я сочинять о нем стихов!

Она хотела сказать все это более тонко с самого начала, когда посылала евнуха Масрура за Джабиром, хотела испытать этими словами аль-Мунзира, но слова вырвались сами собой, так что она сама поразилась им – и вдруг поняла, что недалека от истины…

А ее собеседник, дожив до таких лет, знал, что не нужно перечить женщине, говорящей о своих чувствах, и чем меньше ей возражать, тем скорее она успокоится. Однако то, что Абриза сказала об аль-Асваде ему вовсе не понравилось.

– Чего же ты хочешь, о владычица красавиц? – старательно скрывая свое возмущение, спросил аль-Мунзир. – Если аль-Асвад тебе больше не нужен, может быть, нам отправить гонца к твоему отцу, чтобы он забрал тебя?

– Нет, только не это, о Рейхан! – забывшись, Абриза вспомнила рабское имя, к которому привыкла за год жизни под общим кровом. – Я не хочу в монастырь!

– Тогда пусть тебя возьмет твоя мать и найдет тебе мужа, – аль-Мунзир старался сохранять терпение, насколько хватало сил. – Раз уж она отыскалась, то пусть позаботится о тебе.

– Моя мать? У нее голова набита какими-то бреднями! Знаешь, чего она требовала от меня? Чтобы я пошла с ней к какому-то мерзкому старику, подобному пятнистой змее, чтобы сперва стать его невестой, а потом отказать ему! И все это потому, что сама она когда-то любила этого старика! Слыхал ли ты что-либо подобное?

Аль-Мунзир покачал головой. Воистину, нельзя было доверять судьбу своенравной Абризы женщине, которая строит такие подозрительные замыслы.

– Ну, тогда, о госпожа, остается только призвать Джевана-курда, который обещал ввести тебя в свой харим, и поручить ему заботу о тебе, и избавить наши плечи от этой ноши! – сказал он, и Абриза не поняла, шутит чернокожий великан или уже сердится на нее всерьез.

Равным образом не помнила она таких обещаний со стороны Джевана-курда, но, возможно, их и не было, а веселая мысль о его женитьбе возникла в беседе приятелей у скатерти, уставленной напитками.

– О Джабир, а разве нет иного пути? – изогнувшись и приподнявшись так, чтобы заглянуть ему в глаза, спросила она. – Ну, подумай же хорошенько, заклинаю тебя именем Аллаха! Я не могу вернуться к отцу, я не могу жить с матерью, я не могу стать женой аль-Асвада – так что же мне делать, куда мне деваться?

Аль-Мунзир видел, что Абриза оказалась в тупике, куда сама себя загнала, и отказывается от разумных решений потому, что у нее на уме есть некое неразумное, и ей зачем-то нужно, чтобы ее силой или уговорами заставили принять это неразумное решение, но в чем заключается причуда женщины – он, как и многие мужи, привыкшие к покорности пленниц, угадать не мог. А когда взгляд еще влажных от слез глаз Абризы стал долгим и настойчивым, разгадка словно бы забрезжила перед ним – и сама мысль о такой разгадке вселила в его сердце ужас.

Он не мог продолжать эту беседу так, как хотелось Абризе, ибо на сей раз она избрала опасную причуду.

Поэтому, когда на ум аль-Мунзиру пришла мысль, позволявшая отвлечь Абризу от чреватых последствиями рассуждений, он искренне обрадовался и возблагодарил Аллаха.

– Прежде, чем обвинять в чем-то аль-Асвада, утри слезы и, реши, о госпожа, остаешься ли ты христианкой или же принимаешь ислам! – сказал он. – Если ты остаешься христианкой – то поезжай к своему отцу или к кому-то из родственников, и избавь нас от заботы о себе. Довольно того зла, что ты уже причинила аль-Асваду. Ведь только из-за тебя он восстал против отца и брата, только из-за тебя чуть не погиб позорной смертью.

Абриза, не ожидав такой суровой речи, действительно вытерла глаза.

– А если ты не хочешь жить в хариме аль-Асвада, но принимаешь ислам – то соверши это наконец, и тогда аль-Асвад поселит тебя в любом из своих городов, и назначит тебе содержание, и со временем, если Аллаху будет угодно, твоя судьба переменится к лучшему.

От такого неожиданного предложения Абриза лишилась дара речи.

Человек, сидящий перед ней, выпрямившись и расправив широкие плечи, уже не был сладкоголосым сотрапезником – он был Предупреждающим, снова вступившимся за друга и названного брата, он был воином, который обучен вести изысканную беседу с красавицами, но более этого не желает.

Таким Абриза видела его во время многодневной скачки через пустыню – и даже не видела, потому что его лицо было закрыто или концом тюрбана или кольчатым забралом шлема, а скорее ощущала, ибо, как всякая женщина, за много фарсангов ощущала подлинную силу воина и мужа.

И таким он ей понравился, хотя вовсе не понравились его слова.

– О аль-Мунзир, что такое ты говоришь? Ты – бесноватый, или твой разум поражен! Ты не отличаешь горькое от кислого и четверга от субботы, раз ты предлагаешь мне поменять веру, клянусь Аллахом! – опомнившись, закричала она и осталась сидеть с открытым ртом, когда Джабир аль-Мунзир, всплеснув широкими черными с золотом рукавами, расхохотался во всю мощь глотки, сверкая белоснежными зубами и раскачиваясь.