Далия Трускиновская - Шайтан-звезда (Книга вторая)

– Я не буду больше спрашивать тебя о твоей вере, ибо не родился имам, который взялся бы точно определить ее, – отсмеявшись, сказал аль-Мунзир. – Благодарение Аллаху, твоя печаль развеялась и твое состояние улучшилось, и я ни слова не скажу аль-Асваду о том, что ты мне тут наговорила. У нас женщины не отрекаются от своей любви лишь потому, что их удручает уединение харима.

Абриза разозлилась до крайности.

Этот человек не понял ни единого из ее намеков!

Она не желала больше быть женой аль-Асвада, она не хотела ни в монастырь, ни к отцу и ни к матери, так что же оставалось – за исключением харима Джевана-курда, разумеется?

Любой слабоумный, кого родственники привели просить подаяния у дверей мечети, понял бы, какова цель Абризы, а этот чернокожий, да поразит его Аллах в сердце и в печень, при всей своей предусмотрительности, оказался глупее слабоумного!

Абриза встала с подушек, ибо ей казалось неприличным говорить сидя о том, что казалось ей сейчас важнее всего на свете.

Встал и аль-Мунзир, сделав при этом два шага назад, чтобы не стоять слишком близко к женщине, которая должна войти в харим его названного брата.

– Не уходи, заклинаю тебя! – воскликнула красавица. – О Джабир, разве ты окончательно забыл те дни, что мы провели вместе?

– С чего бы мне забывать их? – осведомился, насторожившись, чернокожий великан. – Вместо того, чтобы сражаться рядом с аль-Асвадом, я жил жизнью жирного евнуха, только и зная, что есть, пить и спать! Я ощущал себя подобно узнику в тюрьме, у которого даже нет рукоделия, чтобы дни не тянулись так долго. Аль-Асваду следовало хотя бы дать мне в дорогу нитки и пряжу, чтобы я, подобно узнику, плел шнурки для шаровар! А мой собственный шнурок для шаровар стал мне за этот год тесен, клянусь Аллахом!

– И это – все, что ты можешь вспомнить, о аль-Мунзир? – искренне удивилась Абриза. – Разве ты забыл, как играл с моим сыном? И как пел мне песни арабов? И как учил меня прекрасным стихам?

Тут ей действительно пришли на ум стихи из тех, которые читал Джабир аль-Мунзир, когда в полуденный зной все они, и Абриза, и невольницы, и старуха с ребенком, и он сам спускались в погреб, к проточной воде, и коротали там время за историями и преданиями.

Это было не лучшее из того, что он поведал ей, но другое не пришло на ум, и Абриза произнесла оба бейта, стараясь вложить в них чувство такой силы, какая нужна, чтобы пробудить ответное чувство:

Она произнесла эти бейты – и вдруг поняла, что времена были воистину прекрасны, только она не знала им цены.

Но Джабир аль-Мунзир, уцелев во всех бедствиях, стоял перед ней, и его лицо, когда он слушал стихи, было прекрасно, и она не утратила в бедствиях своей похищающей сердца красоты, и между ними, казалось, должны были рухнуть все преграды – а Ади аль-Асвад пусть оплакивает свою судьбу, как бедуин – покинутую стоянку и колышки от палаток!

– Да, ты права, о госпожа, эти стихи – из тех, что я читал тебе, – стараясь, чтобы голос не выдал тревоги, признал аль-Мунзир. – А что еще я мог вспоминать, когда был оторван от моего брата аль-Асвада и от моих друзей ради нашей с ним верности?

– Разве эти стихи – не о любви? – спросила Абриза, решительно делая первый шаг к Джабиру аль-Мунзиру.

Он опустил глаза – и увидел ноги красавицы, которые делали немым звон ее ножных браслетов.

Сейчас браслетов не было, да и туфли Абриза скинула, и он увидел две изящные крошечные ступни, такие, что вдвоем поместились бы на его ладони.

– Нет, о госпожа, они о тоске по минувшему! – возразил упрямец, не желавший понимать, к какой цели подталкивает его своенравная женщина.

– Клянусь Аллахом, ты ошибся! – воскликнула она, делая еще один шаг, сходя с ковра и роняя покрывало, так что ее непокрытая голова оказалась вровень с плечом аль-Мунзира. – Вспомни – ведь мы целый год провели вместе! И каждый день мы видели друг друга, и я привыкла к тебе, а когда нас разлучили – я тосковала о тебе! Чего же еще ты хочешь услышать? А потом на меня нашло затмение – я испугалась за жизнь аль-Асвада и вообразила, будто люблю его, и принялась сочинять стихи! А это было проклятие черного ожерелья! Теперь я все поняла! Это оно увеличило мою тревогу во много раз, так что я приняла ее за любовь! И все остальное оказалось на время забыто, о аль-Мунзир, о любимый!

– Ты опять твердишь об этом ожерелье, о госпожа… – пробормотал аль-Мунзир, этот раб верности, отступая к двери. – По милости Аллаха ты избавилась от него, и пусть оно украшает Джейран! И что хорошего могу я вспомнить о нашей с тобой жизни в том городе? Я, сын благородных, надел наряд черного раба! И я был лишен жизни, достойной благородного! Неужели ты всерьез полагаешь, что близость женщины может мне заменить братство хмурых львов и горных барсов, о госпожа?

– Да! – воскликнула, теряя разум и чувство меры, Абриза. – Если эта женщина предпочла тебя всем созданиям Аллаха! О Джабир, разве ты знал женщин, кроме пленниц и невольниц, которым не дано оказывать предпочтения? Ты же забыл их всех, и если я попрошу тебя назвать хоть одно имя, ты не сможешь мне ответить!

– А к чему мне их имена? – вполне искренне удивился Джабир, не забывая отступать. – И среди невольниц было много образованных, так что, если бы не превратности времен, я отправил бы трех или четырех из них в Хиру, чтобы они там ждали меня…

Тут он оказался возле самой двери.

– Да хранит тебя Аллах и да приветствует! – воскликнул этот хмурый лев и выскочил.

И первое, обо что он споткнулся, был евнух Масрур, который с большим удобством сидел на подушке по ту сторону занавески, наслаждаясь беседой и, несомненно, предвкушая, как он будет пересказывать сотоварищам ее содержание.

– О порождение шайтана! – рявкнул аль-Мунзир, и эти слова наверняка были услышаны Абризой.

Если бы у красавицы была под рукой та украшенная бирюзой джамбия, что подарил ей беглец, то она пустила бы в ход оружие. Но рядом была всего лишь посуда – и вслед ему полетел кувшин со сладкой и ароматной водой.

Кувшин попал в дверную занавеску и облил ее, так что вода растеклась широкой лужей.

Аль-Мунзир до того был счастлив, что избавился от этой опасной беседы, что побежал прочь, как нашкодивший мальчишка, которого преследует базарный торговец из-за похищенного оманского персика.

Он пронесся коридорами харима, растолкал изумленных евнухов-привратников, одолел еще один коридор – и попал в главный зал, где стояли, обсуждая достоинства нового купола, только что покинувшие пир Хабрур ибн Оман и Джудар ибн Маджид.