Екатерина Кинн - Самое Тихое Время Города

Авторы благодарят тех, кто принял участие в создании этого романа в тексте и в жизни:

– Рин – Марину Авдонину – за образ московского Городового, его записки и полеты над Москвой;

– Эриол – Оксану Степашкину – за сцену первого явления чау-чау Джека;

– Келли – Дину Бромберг – за «женский Шаолинь» и семейство мертвецов;

– Кота Камышового – Анну Хромову – за волшебное описание Черкизовского рынка;

– Ингвалла – Вадима Барановского – за заклинания;

– Хильду – за «Кицунэ»;

– Хелавису – Наталью О'Шей – за «Дорогу Сна»;

– Елену Михайлик – за «Вавилонскую башню»;

– Ларису Бочарову – за «Альбигойцев»;

– Всеволода Мартыненко – за перевод рассказа Лоэнгрина из либретто к опере Вагнера «Лоэнгрин»;

– Дер Блинкера – Антона Мигая – за бродилки по Москве;

– всех, кто прожил эти годы рядом с нами, кто обсуждал технику полета во сне и наяву, доказывал родство Хозяйки Медной горы с сидами, кто искал переходные точки Москвы и бывал на Той Стороне.

Я люблю этот Город. Я помню его с самого начала, когда он еще не был Городом. Я помню его с первой рыбацкой хижины на берегу безымянной реки среди лесов. Я помню все его годы. Я видел, как он поднимался, этот Город, горел и снова восставал из пепла. Я помню все его улицы и стены – и те, что были, и те, что есть, и даже те, что могли бы быть. Я помню всех, кто в нем жил, и знаю всех, кто в нем живет.

Я был раньше его и буду тогда, когда его не станет.

Золотая осень 2004

Поздним дождливым вечером

осеннего месяца сентября

возле сирого недовоскрешенного монастыря

на улице Рождественке

прямо посреди проезжей части стоял помятый бомжеватый мужик средних лет и,

затравленно озираясь по сторонам, периодически хрипло взвывал:

– Армагеддон! Армагеддо-о-он! Аррмагеддонннн!

Прохожих и проезжих в этот промозглый не по сезону вечер было на редкость мало, и вопль мужика был подобен гласу вопиющего в пустыне:

– Арррррмагеддонннн!

К кому вопиешь ты среди града суеты, человече, облаченный в обтерханный пиджак и треники с вытянутыми коленками? Тут жилых домов поблизости нет, а вечер поздний, все разбежались уже.

– Аррмагеддонннн!

– Ну? Чего орешь?

Возопиец обернулся. На тротуаре стоял человек среднеинтеллигентного вида в промокшей джинсовой куртке.

– Не-а, – прищурившись, помахал пальцем мужик. – Ты не Армагеддон. Армагеддона не видел?

– Почем я знаю, – пожал плечами человек. – Может, он уже подкрался незаметно?

– Как незаметно? – искренне удивился мужик. – Не, с Армагеддоном незаметно не выйдет. Тут, тля, козел в «мерсе» пропилил, так беднягу чуть не переехал. Я ему сказал в бампер кой-чего…

– И возымело? – бесцветно спросил прохожий, чтобы только поддержать разговор. Видимо, ему было все равно, о чем и с кем говорить. Хотя перееханный Армагеддон – это как минимум… нестандартно.

– А как же! – довольно протянул мужик. – Колесо так и село. Будет скота неповинного давить мне, гад! Аррмагед-до-о-оннн! – снова возопил мужик, теряя интерес к собеседнику.

Тот постоял немного и двинулся было своей дорогой. И тут, чуть не снеся его, откуда-то вылетел большущий черный ньюфаундленд. Зверь бросился к хозяину и, по-дворняжьи повизгивая, облизал небритую физиономию.

– Армагеддоша, – ласково просипел мужик. – Животинка ты моя дурная… Ну домой, домой пошли. Армагеддонушка…

Мужик пошел себе куда-то в темноту извилистых улочек старой Москвы, а молодой человек только покачал головой, глядя ему вслед. И пошел своим путем.

А я стою и смотрю на них из тени. Обоих я знаю. Я всех в этом Городе знаю. Этот парень пойдет к себе домой, не видя того, что вижу я. Нет, он-то как раз видит, только не понимает и не задумывается. Привык. Он не задумывается, что это за тени идут за ним следом, и почему их больше, чем надо, и почему они не такие, какие должны быть. Не задумывается, куда это нынче вечером так целеустремленно струятся кошки. Спишет красноватый отблеск в глазах встречного на свет неоновой рекламы над входом в ресторанчик. В крылатой тени увидит всего лишь крупную ворону. И граффити на кирпичной стене для него будут всего лишь граффити. И не заметит он среди потока машин странных, изгибающихся на поворотах, словно резиновые, с тонированными зрячими окнами…

Молодого человека звали Игорь. И шатался он по Москве потому, что возвращаться в дом ему было тяжко и муторно. Дом переживал смерть старых хозяев. И не принимал хозяина нового.

Игорь вырос на улице Жолтовского, то есть в Ермолаевском переулке. Может, оно и правильно было вернуть улице прежнее название, но Игорь-то вырос именно на Жолтовского, на улице, которой уже как бы и не было. Странно, что заметил он это только сейчас. Восемь лет изредка заскакивая гостем в старый дом на пару часов, он как-то и не замечал перемен вокруг. А теперь вдруг увидел, что родные места похожи на пошедшую пятнами фотографию – что-то еще видно, а что-то совсем поблекло. Изменились дома. Некоторых вообще не стало. Некоторые стояли, забранные в уродливые гробы рекламных щитов. Где были знакомые магазины, теперь были незнакомые клубы, агентства и рестораны. Родной школы уже не было. А маленький институтик на Поварской, в котором Игорь делал диплом, институтик, что так удачно маскировался под детский сад, исчез, расплющенный пафосным зданием Верховного суда. Так и остался на старой улице Воровского – на новой Поварской места ему не было.

Как и все жители мегаполиса, Игорь знал местность вокруг дома да местность вокруг работы, остальную Москву промахивая под землей. И теперь он был потерян в чужих краях, в которых почти бесследно растворился район его детства и юности.

Игорь свернул на Большую Садовую, неторопливо прошел мимо зала Чайковского, двух театров. Шарахнулся от кота, выскочившего из подворотни булгаковского дома. Свернул налево и по скверу вышел к родной улице Жолтовского. К чужому уже Ермолаевскому переулку. Кивнул рассеянно памятнику Крылову у Патриарших и под косыми взглядами двух каменных львов направился прямо к забранной решеткой арке дома.

Вот и двор. В груди противно затенькала когтем по нерву тоска.

Игорь открыл дверь подъезда. Лифт стоял внизу, но Игорь пошел пешком. По лестнице с отшлифованными тысячами рук деревянными перилами, мимо граффити на стенах. И кто их только рисует?