Екатерина Кинн - И листья древа — для исцеления народов

В дверь позвонили. Робко так, неуверенно. Потом еще раз. Тогда только Роза спохватилась, что дома-то и нет никого, кроме нее и кошек, а кошки не умеют открывать входную дверь. Комнатные-то давно научились — Узи расталкивает скользящие двери в салон и во дворик, а ловкая Айка умеет так прыгнуть на дверную ручку, что та поворачивается.

— Ой, ну иду уже, иду, — пробормотала Роза себе под нос. Как всегда, бормотания ее никто не понял бы, потому что, кроме нее, никто в семье не знал идиш. И как-то машинально она и у двери спросила:

— Кто там? — на этом же языке.

— Простите, могу я увидеть госпожу Зильберштейн? — спросил с той стороны молодой голос. Тоже на идиш.

Рука Розы замерла, не коснувшись защелки замка.

Последний раз ее называли этой фамилией давно, очень давно. Теудат зеут она получала в тысяча девятьсот сорок восьмом уже на фамилию Сарид, потому что Реувен сменил фамилию Сандлер на ивритскую как раз перед получением паспорта. Они поженились тогда быстро, без больших торжеств, и их поздравлял весь киббуц — их, двоих Выживших (так переводилась с нового языка их новая фамилия). А потом они переехали в Тель-Авив, и там уже никто не помнил, что когда-то Роза была Зильберштейн. Только имя она оставила старым, не стала писаться ни Шошаной, ни Варданой…

За дверью ждали. Роза, вздохнув, открыла дверь.

Ей показалось, что время прыгнуло вспять. Что это снова Вильно, и лето, и отец пришел домой к обеду, а ей восемь лет. Роза тряхнула головой. Это все жара, подумала она. Только по жаре можно перепутать современный деловой костюм с тем, из тридцатых. Точно, костюм и сбил ее с толку. Ну кто в Израиле носит деловой костюм? Да по пальцам одной руки можно пересчитать людей, которые ходят в деловых костюмах, и даже премьер-министр его не всегда носит!

Молодой человек со странно знакомым лицом первым нарушил молчание.

— Извините, я не представился. Я Михаэль Зайдель. Вы могли знать мою бабушку, Анну Зильберштейн.

— Анну? — Роза попятилась в дом, дошла задом, цепляясь рукой за стену, до кресла, и упала в него. — Аннеле, наша Аннеле, — ваша бабка? Она жива?

Молодой человек в костюме переступил порог и остановился.

— К сожалению, нет, она умерла два года назад. Она искала своих родственников, я ей помогал, и вот… я нашел вас. Я сразу понял, что это вы. Вы похожи. Вам плохо?

— Нет, мальчик, мне… мне хорошо. — Роза наконец собралась с мыслями. — Ты говоришь на идиш?

— Да. Мама с папой часто оставляли меня у бабушки, а она хотела, чтобы хоть кто-то из нас мог поговорить с ней на этом языке. Мне нравятся языки, — добавил он.

Роза давно забыла, как это — говорить на родном языке с молодым человеком. Иногда на ее привычное бормотание или комментарий отвечали ее ровесники — такие же осколки разбитого вдребезги, уничтоженного мира. Разве что в клубе стариков можно было поговорить, но сейчас там было уже полно родившихся здесь, сабр, родным для которых был иврит. А их кружок говорящих на идиш редел и скоро должен был исчезнуть совсем. А Реувен не знал идиша, его родным был польский, и поначалу они могли общаться только по-немецки, который знали оба, но это было сущей мукой, поэтому они поспешно выучили иврит.

Михаэль с любопытством разглядывал фотографии на стенах салона — вот Реувен, в потрепанной военной форме, пилотка под погоном, стоит где-то на Синае, рядом со своим грузовиком. Вот Двора, старшая, стоит между мужем и сыном… Офек погиб в первую ливанскую… Мира, Соня, Эфраим… А вот компания младших внуков и старших правнуков — половина в военной форме, дурачатся, смеются, и Дуду, их Давид, золотой голос, тоже смеется… он погиб потом на границе. Миричка-младшая верхом на огромном игрушечном медведе…

— Мири так похожа на маленькую Аннеле, — говорит Роза и думает, что никто больше не узнает, на кого похожа ее правнучка. — Только темненькая.

— У бабушки есть фотография, — сказал Михаэль. — Она сохранила несколько. Там ваш отец, вы с ней и с младшим братом, ваша мама… Вот, я переснял…

Выцветшие фотографии, старая сепия… Он и вправду похож на ее отца, этот Михаэль, внук Аннеле, не зря ей почудилось там, в дверях… Две девочки на фотографии, черненькая и беленькая, держат за руки малыша лет трех, в коротких штанишках.

— Это Михаэль, — сказала Роза. — Он умер… умер…

…он вдруг перестал дышать, прямо у мамы на руках. Потом Роза поняла, что Бог был милостив к нему, Михеле умер — вероятно, потому, что тот офицер слишком сильно ударил его по лицу…

…а она не помнила его лица, и вот вспомнила снова…

— Бабушка рассказывала, что ее приютил пастор. Он сделал ей фальшивые документы, что она его племянница из Австрии. Нашел каких-то людей, они помогли ей добраться до Франции, а оттуда один англичанин помог ей уехать в Англию. Она жила в приемной семье, потом уехала в Америку и там вышла замуж за моего деда.

— Да-да, — сказала Роза. — Аннеле была беленькая, ее часто принимали за немку. А я, верите ли, не могу говорить по-немецки! С тех пор не могу. Все понимаю, читаю даже, но не могу говорить. А нам немецкий был как родной.

Когда-то они собирались всей семьей — у отца было трое братьев и две сестры, у мамы… сколько? Роза уже не помнила. Все с мужьями и женами, кузинами, кузенами, детьми… Большой дом Зильберштейнов едва вмещал всех на праздничных застольях. Дома больше не было, на его месте после войны выстроили что-то другое — Роза сама видела в Гугле эти многоэтажные дома. Фотографии сгорели, столовое серебро растащили. Даже кладбище сровняли с землей. Огромное дерево вырвали с корнем, и два одиноких листка разнесло по разные стороны моря. Милосердное забвение сгладило, укрыло серой пеленой годы, отмеченные словом «гетто». С тех пор, с тех времен в ее памяти осталась только песня, тоже на идиш: