Ольга Денисова - Учитель

Хорошо Нечаю запомнилась только проскомидия. Вместо просфор Гаврила брал прах из гнилого гроба, вместо кагора – кровь заколотого бычка, которой нацедили целое ведро, и еще осталось. Когда же расстрига руками полез в Машкино лоно, чтоб добавить его содержимого в потир, Нечай честно сказал Туче Ярославичу, что его сейчас стошнит.

– Ничего! Привыкай! – боярин хлопнул его по плечу.

– Там бычок лепешку оставил, не хочешь и ее туда же? – сморщился Нечай, но Туча Ярославич нашел эту мысли забавной.

А потом в голове все перемешалось: кружки с кровью, голая Машка в непристойной позе, изображающая престол, и все вокруг тоже голые: и Туча Ярославич, и Гаврила, и молодые бояре… Свечи в часовне светили как-то странно: почти не давали света. Нечай смотрел на них, и они слепили глаза. А вокруг все было черно. Только белые тела мелькали, словно в бане, а вместо пара по часовне летал бледный дым, свиваясь в жуткие фигуры. Одна из этих фигур – долговязая и прозрачная – протягивала Нечаю кружку, сжимая ее длинными, словно корни дерева, пальцами и шептала голосом Тучи Ярославича:

– Пей, мерзавец, или насильно в глотку волью!

Нечай отталкивал кружку, и из нее ему на руки лилась кровь – густая, холодная и пахнущая мясной лавкой. А потом во рту был вкус этой крови – вовсе не соленый, какой-то приторный. Нечай давился сгустками, отплевывался, кашлял, отчего лицо и рубаха перепачкались в крови. Помнил Нечай еще, как Гаврила возносил хулу богу, и тут он к нему присоединился и даже превзошел – Нечаю к тому времени стало весело.

Потир летел ему навстречу сам, будто его нес невидимка. И серебряная ложка, зачерпнув отвратительно пахнущего содержимого, сама впорхнула в раскрытый рот. Его на самом деле стошнило, но никого это не взволновало и не смутило.

Голые руки обвили его шею сзади, Нечай оглянулся и увидел только белесый дым вокруг. Но руки щекотали его тело: таких откровенных ласк он никогда не пробовал. Стыд мешался с вожделением, и вожделение быстро взяло верх. Машкины губы услаждали ему такие места, о которых с женщинами и говорить неловко, и Нечай не сразу понял, что он тоже голый. Он забыл, что вокруг него множество людей, он тискал Машку, но то и дело ловил вместо нее белесый дым, который продолжал нежить его тело таким наслаждением, что сводило скулы и выгибалась спина. И наслаждение это растягивалось в часы – бесконечные часы похотливой, разнузданной страсти, перед которой померкли все его представления о бесстыдстве. Призраки, сплетенные из белесого дыма, окружили его хороводом, их длинные, вытянутые руки скользили по коже, размазывая по ней кровь теленка, шершавые языки слизывали ее широкими, долгими мановениями, их огромные, теплые губы втягивали в себя его плоть, и он плавился внутри этого хоровода, как свечное сало, и плакал от блаженства, и хохотал от восторга.

А покой все не наступал, и постепенно усталость и исступление пришли на смену восторженной страсти: так продолжает смеяться тот, кого вот-вот защекочут до смерти. И Нечай хохотал теперь тонко и визгливо, и от собственного смеха ему становилось не по себе, а из глаз бежали настоящие слезы: горькие, мучительные, безнадежные.

– Пей, мерзавец! – кто-то снова совал ему под нос кружку с телячьей кровью, и Нечай пил, захлебывался и кашлял прямо в кружку, отчего кровь летела во все стороны.

И Машкины ласки снова бросили его в котел бесстыжего, изматывающего наслаждения, но теперь оно походило на сани, летящие по льду реки – все быстрей и быстрей, и кажется, что кони сейчас взлетят в небо, и копыта бьют по воздуху, а не по льду, и полозья отрываются от земли, и это не сани вовсе, а ковер-самолет, только Нечай не седок ничуть, а конь, которому надо поднять сани в небо. Еще, еще, еще… Тяжело дыша, сжимая кулаки, напрягая все тело, выдавливая стоны… Но как же это было невозможно хорошо! И пот лился ручьями, и все дрожало внутри, как пружина, и жилы натянулись, словно тетива, а потом пружина сорвалась, тетива лопнула с дребезжанием, и снизу в голову пошел свет. Слепящий свет и тонкий звон.

Проснулся Нечай на лавке в Машкином домике, словно вынырнул из забытья. По глазам резанул свет, в голове шумело, как с похмелья, и от привкуса во рту к горлу тут же подкатила дурнота.

Машка расчесывала мокрые волосы, сидя перед зеркалом. Лицо ее, усталое и умиротворенное, приобрело восковую бледность – исчез румянец, разгладились мелкие морщинки вокруг глаз, чуть опустились уголки красивого красного рта. На миг Нечаю показалось, что перед ним покойница, и от этой мысли желудок сжался в комок: он вскочил, пинком распахнув дверь, и его вырвало, едва он успел перегнуться через перила крыльца, нащупав их в полной темноте. От вкуса и запаха прокисшей крови стало еще хуже: его выворачивало наизнанку снова и снова, пока Машка не сжалилась над ним и не принесла холодной воды.

– Есть тут бочка? – прохрипел Нечай, когда вода в кринке кончилась.

– Всю выпьешь? – усмехнулась Машка.

– Умоюсь, дура! – рыкнул на нее Нечай.

– Под крышей стоит, слева.

Он шатаясь спустился с крыльца, прошел по стенке до угла домика и наткнулся-таки на бочку с водой, покрытой сверху толстой коркой льда, несмотря на плотную крышку. Лед он проломил кулаком, долго плескал ледяную воду в лицо, выбрасывая лед под ноги, потом макнул голову в бочку, но и это не помогло. Нечай скинул рубаху, намочил и растер ею грудь и плечи. От рубахи пахло кровью, рвотой и чем-то еще: неприятно, затхло. И сам собой вспомнился гнилой дубовый гроб, в котором лежала Машка, когда Нечай залезал на нее сверху.

Его вырвало еще пару раз, и в бочку захотелось запрыгнуть целиком. И долго скрести тело шершавым камнем, которым Мишата шлифует свои кадушки. Отодрать все это дерьмо вместе с кожей.

– Ну че? Умылся? – спросила Машка с крыльца, – там суженая твоя проснулась.

– Какая суженая? – не понял Нечай.

– Невеста твоя, Дарена.

– А… – вздохнул он понимающе, и лишь потом сообразил, о чем Машка только что сказала. Невеста? Суженая? Вот черт возьми… Когда успел-то?

– Она тож этого дурмана надышалась, потому и уснула. Я-то боялась – она ночью через лес в Рядок побежит… С непривычки на всех по-разному действует, – задумчиво сказала Машка и ушла в дом.

Нечая вдруг охватил озноб, он почувствовал себя разбитым, усталым и несчастным. В памяти постепенно прорисовывалась прошедшая ночь: Кондрашка, его горячий сбитень, Дарена, перевернутое распятие, лик нечистого на черном полотне, копна густых волос на полу и вывернутая назад голова девки, и ее распахнутые от ужаса глаза…

– Ну куда? Куда? – раздался Машкин крик из домика, вслед за ним дверь распахнулась, роняя на крыльцо желтый свет, и оттуда выскочила Дарена – лохматая и полуодетая.