Ольга Денисова - Учитель

Шелест стал чуть громче, и Нечай расслышал в нем одно слово: рассвет. И сразу понял, что они сейчас уйдут. Уйдут, а он так и не разглядит их, так и не поймет, что они такое!

– Погодите, – сказал он, – не уходите. Я не стану вас ловить…

Тонкий одинокий смешок был ему ответом. Белые фигуры уходили в лес медленно, осторожно ступая по земле, но их легкие шаги все равно шуршали опавшими листьями, а через минуту смолкли за деревьями. Нечай хотел пойти вслед за ними, но не решился. На этот раз не потому, что испугался сам, а потому что не захотел напугать их. Он подошел к идолу вплотную и положил руку на гладкое дерево.

– Кто это был? – спросила Дарена.

Он не стал ее пугать.

– Не знаю. Я думаю, нам просто показалось. Лесные духи.

Когда они вышли в поле, совсем рассвело. Дарена слегка повеселела, а Нечай все еще чувствовал себя отвратительно.

– Отцу твоему скажем, что молодые бояре тебя украли, а я тебя случайно в усадьбе увидел и пожаловался Туче Ярославичу. И ни слова ему не говори про часовню, ладно?

Она кивнула – наверное, что-то понимала.

– Ночью, скажешь, опасно по лесу ходить, поэтому вернулись только утром.

Она снова кивнула и некоторое время шла молча, а потом спросила:

– Нечай… А ты правду Туче Ярославичу сказал, что я твоя невеста?

– Дура! – рявкнул он, – осталась бы там вместо Машки, боярам на забаву! Что я еще мог ему сказать?

Она вздохнула и сникла. Но потом спросила снова.

– А ты правда убил бы его, если бы он меня не отпустил?

– Не знаю… – проворчал он.

– А почему?

– Что «почему»? Почему не знаю?

– Нет, почему бы ты его убил? – Дарена заглянула ему в глаза.

– Я его пугал просто…

– А зачем ты его пугал?

Нечай остановился и шумно вздохнул. Девкам надо отсекать языки в младенчестве. Счастлив тот парень, что женится на Груше…

Встречаться с Радеем ему вовсе не хотелось, да и явиться с утра пораньше в Рядок на пару с Дареной Нечай посчитал чересчур вызывающим. Но он собирался непременно сдать девку с рук на руки отцу, убедиться, что ничего больше с ней не случится.

Наверное, Радей увидел их из окна, потому что успел выскочить на улицу с топором до того, как они подошли к калитке.

– Убью… – прошипел он перекошенным ртом и прыгнул Нечаю навстречу. Дарена завизжала и прижалась к забору.

– Тише, батя… – Нечай перехватил его руку и чуть повернул в сторону запястье: топор со звоном упал на землю, – ты уже в четвертый раз убиваешь, и никак убить не можешь. Пошли во двор, поговорить надо.

Объясняться с Радеем было тяжело. Дарену увела в дом зареванная мать, а тот, похоже, не поверил ни одному слову Нечая. Впрочем, Нечай успокоился, как только Дарена оказалась в родительском доме, и жалел, что зашел сюда для каких-то объяснений. Хорошо, что Радеевых сынов дома не оказалось – они искали сестру всю ночь и до сих пор не вернулись – а то без драки бы не обошлось.

Нечай вышел от Радея раздосадованным и разбитым. Утренняя суета в Рядке, дымы над постоялыми дворами, лай собак, заиндевевшие деревья за заборами – все это вдруг показалось ему милым, родным, приветливым… А сам он словно принес скверну в это место, словно каждый его шаг оставлял на улице след прошедшей ночи.

Хорошо пошутил Туча Ярославич: беглого колодника – в диаконы. Еще один плевок в распятие. Знала бы мама, почему боярин выбрал именно его… Нечай скрипнул зубами от злости. Не в распятье это плевок, а маме в лицо. Мишате, Полеве, всему Рядку, который любит своего Иисуса – Ивана-Царевича, верит в сказки, что рассказывает им Афонька, хочет чистоты и доброты, заплетает дочерям косы под заговоры от порчи, вешает чеснок над дверьми и вырезает громовые колеса рядом с крестами прямо на церквах.

Нечай зашел во двор и не посмел подняться на крыльцо, сел на порог мастерской, кутаясь в полушубок. Мокрая рубаха, заткнутая за пояс, замерзла, но ему казалось, что от нее все еще воняет, так же как от штанов, как от всего тела. Домашние собирались в церковь. Брат выглянул из дома, увидев его в окно, но не стал кричать с крыльца, спустился и хотел сесть рядом, но Нечай покачал головой.

– Мишата, стопи баню, а? Не сильно, так, помыться.

Брат кивнул и хлопнул его по плечу. Нечаю не хотелось, чтоб Мишата к нему прикасался, словно скверна, покрывшая его с ног до головы, могла, как зараза, передаться кому-то еще. Чтоб больше никто не вздумал к нему подойти, он спрятался на сеновале, в дальнем углу, и просидел там, пока Полева, вернувшись из церкви, не отмыла в протопленной бане сажу.

В бане он вылил на себя не меньше бочки воды, сперва горячей, а когда она кончилась, то и холодной. Он тер кожу мочалом чуть не до дыр, и все равно не мог избавиться от ощущения грязи и мерзкого запаха. Одежду Нечай тоже постирал сам: ему страшно было представить, что до нее дотронутся мамины руки, что мама хотя бы на секунду представит, какую службу нашел ее сыну боярин…

Дым мешается с сырым, тяжелым паром, и у Нечая четвертый день из глаз непрерывно льются слезы. Те, кто работает у цирена давно, говорят, что к этому привыкаешь, и Нечай им не верит: у них у всех воспаленные, распухшие глаза и отекшие, красные лица. Они кашляют совсем не так как он, их кашель идет с самого дна груди, а не из горла. На самом деле, пар должен уходить в потолок, но почему-то не уходит, а плотными, мокрыми клубами оползает вниз. А дым, для которого в стенах пробиты сквозные отверстия, напротив, поднимается наверх вместе с языками пламени. И смешиваются они как раз там, где Нечай тщетно пытается набрать воздуха в грудь.

Он выгребает соль деревянной лопатой с самого дна цирена, из бурлящей воды, и забрасывает ее на полати. Нагибаться над циреном горячо, он старается отвернуть лицо, прикрыть его плечами, но от этого может сорваться лопата и угодить в кого-нибудь из колодников. Вообще-то потерпевший колодник имеет право дать неосторожному обидчику лопатой по щеке, но Нечай этого не боится – ему страшно поранить кого-то или обжечь. Те, кто работает здесь давно, привыкли к кипятку, к лепешкам горячей мокрой соли, иногда падающей на голые спины, к тому, что от печи, заделанной в пол, идет нестерпимый жар, а сзади в отдушины задувает ледяной ветер. Нечай хотел тепла, и он его получил. Цирен кажется ему адской сковородой, приготовленной для грешников, и он удивляется, что до сих пор стоит снаружи, а не варится внутри.

Соль въедается в поры, попадает на лицо, грызет руки и кандалы вместе с руками. Это не тот рассол, что выбирают из трубы бадьей, тут он крепкий и горький на вкус, и все тело покрыто белым налетом. Над раскольниками шутят другие колодники, обещая им по смерти нетленные мощи, и сравнивают их с вяленой рыбой. Нечаю не до шуток – из-за слёз он ничего не видит, не успевает отпрыгнуть назад, когда из-под цирена вырывается язык пламени, не всегда доносит лопату до полатей, и соль падает обратно в кипяток, разбрызгивая его в стороны, отчего колодники недовольно шипят со всех сторон. Дым застревает в глотке, и горло саднит от непрерывного кашля.