Ольга Денисова - Черный цветок

Жмур почувствовал, как в груди снова что-то шевельнулось: как нарыв, который хочется прорвать.

— Он очень смелый, я знаю, — тихо-тихо сказала Чаруша.

— Нет, хлопот с ним, конечно, много было, не стану врать. Шебутной, ни минуты на месте не сидел. Как-то девчонкам волосы спутал: они спали на одной кровати тогда, а он косичку им заплел, одну на двоих. Они не понимают, что случилось, и встать толком не могут, а он хохочет — заливается. И лягушек им в кровать подсовывал, и пауков. Маленьких только не обижал никогда, Весняну с Веселиной, жалел их, носы подтирал. На плечах таскал. Девчонкам весело, смеются…

Жмур вздохнул. Совсем недавно в доме играли дети. Шумно было. Смеялись, озоровали. Ну как же так вышло?

— С улицы приходил вечно грязный, оборванный, с синяками. Спросишь, почему опять рубаху изорвал, отвечает: захотел и изорвал. Никогда не оправдывался, даже если и виноват не был, никогда! Я о его приключениях уж потом узнавал, от соседей. А жаловались на него сколько? Недели не проходило, чтоб кто-нибудь не являлся: то стекло разбил, то тележку опрокинул, то в лужу прыгнул да облил грязью с ног до головы! И ведь чего приходили-то? Денег приходили просить! А я его и не спрашивал никогда, что на самом деле вышло. Однажды дело было, пришел булочник, да не наш, а с соседней улицы. Твой парень, говорит, в моего сыночка камнями кидался, чуть голову ему не пробил. Дело серьезное — к стражникам, говорит, пойду, где это видано, чтоб детей средь бела дня убивали? Пришлось откупиться — а что делать? Рассердился я здорово — разбойник ведь растет! Думал, до вечера не явится, как обычно, так нет, сразу пришел, и Цвету привел. Цвета, зареванная вся, к матери побежала. Сколько лет-то ему было? Десять, наверное. Кидал, спрашиваю, в сына булочника камнями? Кидал, говорит. Губы сложил, как обычно, и в небо уставился. Вроде как все равно ему! А у самого коленки трясутся — знает, волчонок, что щас по первое число получит. Я уж и за вожжи взялся, как тут Цвета прибегает: не бей братика, он не виноват! Плачет, дрожит вся. Ну, стал выяснять. Оказалось, сын булочника — здоровенный лоб семнадцатилетний. Цвете в воскресенье глиняную кошку купили на базаре, дорогую, большую, так он тележкой ее переехал. Много ли игрушке надо? Разлетелась, лишь голова цела осталась. Переехал, да посмеялся еще над девчонкой. Что мой парень против такого здорового лба мог сделать? Только камнем кинуть. И ведь ни слова же мне не сказал! Объяснил бы, так и так — сестру защищал. Нет! Гордый больно! Я Цвету за руку взял, с битой кошкой вместе, и к булочнику пошел. Деньги обратно забрал, да с него за кошку денег вытребовал. А сколько слез было с этой кошкой! Уж согласились новую купить, а Цвете все не так: у той усики были гуще, и ушки выше, и хвостик длинней! Пришлось отдать соседу клеить! У нас сосед — гончар. До сих пор где-то эта кошка валяется. Из кусочков склеенная.

С тех пор Чаруша приходила часто — прибиралась, покупала продукты, готовила, чинила одежду. А главное — слушала воспоминания Жмура. Слушала затаив дыхание, запоминала каждое слово, словно ничего важнее в жизни у нее никогда не было. От этих воспоминаний Жмур оживал, и смесь сладости и горькой тоски бередила его сердце. Он словно заново проживал те дни, с их мелкими трагедиями и радостями, он смотрел на себя со стороны, иногда мучаясь от собственной несправедливости, иногда — не желая замечать ничего дурного или неприятного. Постепенно дети стали представляться ему замечательными — и девочки, и, тем более, сын. Он забыл, какими они временами казались докучными, сколько злости вызывали их шалости, которые далеко не всегда были невинными. Теперь в наглых выходках сына он видел сильный характер и волю, в его озорных проделках — веселый нрав, в лени — способности к размышлениям и желание достичь большего, чем предназначено ему судьбой. Капризы дочерей превратились в кокетство молоденьких красавиц, которым скоро выходить замуж, а их маленькие, детские проказы перестали пугать и настораживать — со временем это пройдет.

Некоторых историй Жмур Чаруше не рассказывал, но они всплывали в памяти и мучили его. Он не умел их понять, не знал, как к ним относиться.

Когда Есене исполнилось восемь лет, Жмур начал учить его читать. Он и девочек выучил читать, хотя Надежа робко протестовала.

— У меня все дети будут грамотными, — сказал на это Жмур весьма категорично, хотя не мог объяснить толком, зачем ему это нужно. Просто хотелось. Когда-то отец заставил его выучиться грамоте, и он был ему за это благодарен. Благородный Мудрослов часто оставлял Жмуру наставления, написанные на бумаге, да и на чертежах всегда имелись пояснения.

С девочками все оказалось просто — и Цвета, и Клена слушали отца, раскрыв рот и запоминали каждое слово. Наверное, обе они старались, поэтому и учеба давалась им легко, без проблем и конфликтов. Впрочем, Жмура невероятно тяготили эти занятия, и, если бы не покладистый характер дочерей, он бы и с ними быстро выходил из себя. С Есеней же каждый урок превращался в скандал.

Когда Жмур, достав азбуку из сундука, поворачивался, чтобы позвать сына, то частенько оказывалось, что тот уже исчез, испарился — сбежал. И, наверное, Жмур не сильно расстраивался — для него занятия с Есеней были просто невыносимы. Казалось пыткой вбивать в его башку, как складывать названия букв в слоги, а потом в слова, повторять по двадцать раз одно и то же без всякого толку!

Если же улизнуть мальчишке не удавалось, стоило Жмуру только достать азбуку и указать Есене пальцем за кухонный стол, тот сразу становился каким-то испуганным и сникшим — сутулился и шел в кухню медленно, спотыкаясь и шаркая. Тогда он боялся протестовать в открытую, был слишком мал, и, наверное, протест его выражался в абсолютном непонимании того, что вдалбливал в него Жмур.

— Ну? — спрашивал Жмур, ткнув пальцем в какое-нибудь слово, — читай!

— Добро, есть, люди… — уныло тянул Есеня.

— Ну? Что ты их перечисляешь? Добро и есть, что будет?

— Не знаю… — сын начинал упрямо поджимать губы.

— Я сто раз повторял, как это ты не знаешь? Ну, быстро вспоминай! Добро и есть!

— Я не помню! — Есеня недовольно поднимал глаза к потолку.

Жмур не сомневался, что мальчишка все отлично помнит, просто нарочно над ним издевается.

— Быстро, я сказал!

Сын угрюмо молчал, и по его лицу не было заметно, чтобы он что-то пытался вспомнить. Крепкий подзатыльник иногда помогал.

— Ну, «де»! — рычал Есеня.

— Ладно, дальше… — устало и злобно требовал Жмур, — люди и он.

— Лю.

— Почему «лю»?

— Ну ведь люди же…

— Люди и он! — Жмур со злостью тыкал пальцем Есене в лоб, — люди и он!

— А… ну, «ло».

— И что вышло?

— «Ло» и вышло, — Есеня отворачивался и с тоской смотрел в окно.