Андрей Дашков - Эхо проклятия

За призраком тянулся шлейф иных времен, иного ритма жизни, иной погоды. В другое время я расценил бы его появление как представившуюся почти чудесным образом возможность для побега. Но сейчас об этом и речи не было. Вслед за Дыркой я ступил с серого тротуара на черный, лоснящийся от фонарного света.

Во владениях призрака стояла ночь. Подняв голову, я увидел профиль Марии на золотистом диске луны – явный намек на разменную монету. Было тепло и безветренно. Откуда-то доносились вопли саксофона на фоне блуждающего бесстрастного баса – в них звучало тоскливое недоумение, словно неведомый мне музыкант, обреченный дуть в мундштук, спрашивал себя: «Во что это я ввязался?».

У меня подобных вопросов давно не возникало.

Внезапно с безоблачного неба посыпался мелкий дождь, но ощущения сырости не возникло, словно каждая капля была заключена в непроницаемую оболочку. И эти мельчайшие темные шарики лопались, как икринки, когда я наступал на них. С каждым шагом из-под подошв выплескивались чернильные тени. Это, и еще запах, ударивший снизу, вызывали гадливость, хотя я никогда не считал себя чистоплюем.

Вблизи я видел дом хуже, чем издалека, – возможно, причиной тому был черный дождь. У меня появилось предчувствие неуправляемого соскальзывания в кошмар, причем в худшую его разновидность, отягощенную пониманием того, что такова и будет конечная действительность после распада переполненной пустоты. Оторопь охватывала в ожидании расползания, разложения, растворения тканей, из которых соткано видение; казалось, достаточно протянуть руку, легчайшим образом прикоснуться к чему угодно или хотя бы шевельнуться, чтобы вызвать волну калейдоскопического дробления деградирующей структуры, словно рассудок отказывался довольствоваться удобоваримыми подделками, но не было предложено и ничего взамен, кроме сверкающей воронки безумия…

Цоканье каблуков Дырки оказалось спасительным. Эти звуки заново вколотили гвозди в почти уже сорванную дверь моего личного, зловонного, забитого трупами, и тем не менее манящего подвальчика. Под асфальтовой дорожкой, что вела к дому, я почуял трясину – древнюю, голодную, ненасытную, куда более реальную, чем возведенная над нею бутафория. Я начал употреблять сравнительные степени применительно к реальности после того, как потерял надежду обнаружить хоть что-нибудь, за что можно было бы зацепиться и продержаться достаточно долго.

Я шел, претерпевая тихую муку искажений, будто был завернут во множество слоев мятой тонкой жести. Само пространство пульсировало, заставляя снова и снова проделывать один и тот же, по-разному обставленный путь. То я видел по обе стороны дорожки мусорные контейнеры, то ряды темных сумрачных елей, то автостоянку с сотнями одинаковых безликих машин, похожих на мертвых дельфинов, то пустые вольеры, то парк с сереющими статуями – а может, это были обитатели дома-призрака, предпочитавшие всему остальному прогулки под черным дождем…

Каблуки Дырки, шедшей в шаге позади меня и чуть правее, по-прежнему сшивали эти стремительно ветшавшие холсты стальными скобками. Я чувствовал жидкий клей у себя под кожей – словно тщился удержать сползающую маску, которую прежде называл своим лицом. Не ручаюсь за собственное, но лицо моей спутницы во всяком случае осталось неизменным – я убедился в этом, когда, оглянувшись, наткнулся на ее эмалированную улыбку. Вот только черный кожаный плащ она успела сменить на голубой комбинезон, похожий на униформу современного медицинского персонала. Я разбирался бы в этом получше, если бы хоть раз в жизни лежал в больнице. Но аббат Гибур, надо отдать ему должное, избавил меня от временных неудобств. Взамен я приобрел безвременные.

Прямая дорожка, по которой мы шли, закончилась кольцом, покрытым секторными плитами. Два коротких ответвления вели к деревянным скамьям, похожим на монастырские. Небольшой бассейн внутри кольца выглядел заброшенным. Он был засыпан опавшими листьями, и только в самом центре поблескивала вода. Возможно, это был просто бассейн, но я узнал глядевшее в здешнее небо Око Осириса – определенно я был так перегружен символами, что начисто утратил способность видеть вещи голыми. Иногда это избавляет от пресыщенности, но еще никого не избавило от заблуждений.

Я, например, заблуждался, считая, что сцейрав не станет превращать нашу встречу в подобие дешевого фарса. Как говорится, ха. Фарс начался в ту самую секунду, когда появился дом-призрак, но я этого не понял. Вероятно, я еще не изжил в себе остатки дурацкого романтизма – мне казалось, сцейраву просто приятно владеть чем-то вроде яхты, плывущей сквозь времена и пространства. Почти всегда недосягаемый, он изредка заходит в наши земные порты и при этом сам выбирает момент, место, вид с высоты. Может, то была визуализация моей подспудной мечты – обрести покой, оставаясь живым. Дрейфовать в отдалении, не задевая этот мир слишком сильно, и время от времени посещать его, чтобы узнать, сколько еще осталось до конца.

За двустворчатой металлической дверью могло оказаться что угодно. Но должно было оказаться то, что максимально отодвигало мою встречу с Марией. Это был как будто другой театр, в который я входил с черного хода, но все-таки только театр. Единство заключалось в лживости любого облика, однако как можно вообще говорить о подделках, если никто и никогда не видел оригинала? Мерилом несоответствия была моя тоска, тихо скулившая всякий раз, когда я чуял запах горелых листьев в пору цветения садов, обнаруживал старых игроков в новых нарядах и испытывал желание смеяться просто потому, что ничего другого уже не оставалось.

…Их было двое. Я имею в виду, по эту сторону прозрачной стены.

Хаммер выразительно постучал дубинкой по раскрытой ладони и сказал:

– Дружище, давай без фокусов. У меня был тяжелый день.

Насколько тяжелый, было видно по нему. При его габаритах и силе дубинка казалась совершенно лишней. И я был уверен, что настоящий священник побрезговал бы ею.

Лидия, смотревшая футбольный матч по черно-белому телевизору, повернулась, чтобы взглянуть на меня, только на секунду. Но этого мне хватило. Правда, одно мгновение я пребывал в растерянности, соображая, что же не так с моей бывшей женой. Вернее, с той, которая выглядела, как моя бывшая жена, не постаревшая ни на один час со дня своей смерти. И тут же понял: у нее были глазные яблоки Пурпурной Леди – этот их замечательный красновато-фиолетовый оттенок нельзя было спутать ни с каким другим.

Я перевел взгляд на экран. Она смотрела финал чемпионата мира двадцатилетней давности. Что-то подсказывало мне, что это прямая трансляция. Но я знал окончательный счет. Моя игра также была проиграна с самого начала.