Марина Ефиминюк - Берегиня Иансы

– Помогите! – хрипел воришка. – Кто-нибудь! – Голос его сорвался на фальцет, а из глаз градом покатились слезы.

Из окон уже высовывались хохочущие жильцы и выкрикивали мужичку советы, как справиться с копытным исчадием ада. Лошак между тем совсем затрепал кафтанчик, по-собачьи тряся головой и выставляя напоказ крупные желтые зубы. Для приличия Страх Божий порычал, видать, чтобы страшнее было, но, завидев меня, грациозно махнул крыльями и уже через секунду обнимал за шею.

– Матушка! – орал бедолага, едва трепыхаясь. – Убери же тварь!

– Молился ли ты на ночь, как велели? – строго спросила я у испуганного, заплаканного и сильно хмельного мужичка, неторопливо подходя и хватаясь за повод разозленного лошака. – Не молился! А я ведь не напрасно епитимью накладывала! Так вот, молись вдохновеннее, сын мой, вдохновеннее! Глядишь, и поймешь, что переть чужое добро есмь грех великий! – Я с силой дернула повод, оттаскивая ненормальное животное от порядком потрепанной жертвы.

Ветер гонял по черному небу серые хлопья облаков, позволяя круглому, почти оранжевому лунному шару то выглядывать с любопытством, то, наоборот, хорониться обратно, будто играя со мной в прятки. Никогда луна не была такой огромной, такой прекрасной и такой одинокой. Холодный туман устилал землю, даря всему, казалось бы обычному и знакомому, пугающий налет тайны и тишины.

Хорошая выдалась ночь для преступления запретов.

Я выехала из харчевни загодя, надев под рясу купленные намедни порты и рубаху. Кошель с золотыми, украденный поутру в рыночной толкотне, спрятала на самое дно седельной сумки, навьюченной на лошака. Бедняга пятнистый монстр, мало походящий своими повадками на конька, никак не мог взять в толк, что такое чудное привязано к его спине, и даже попробовал прожевать кожаную торбу, воинственно обмахиваясь хвостом.

Я оставила лошака в том же переулке, где пряталась накануне, привязав его к тонким перилам по краю брусчатой дорожки для пешебродов. Страх Божий кружил над головой, чуть шелестя в тишине крыльями и наблюдая желтыми круглыми глазищами, как я стягиваю с себя монашеские одежды и прячу в седельную сумку.

Городские часы в тишине отметили одиннадцать вечера, и их равномерный бой отдавался каждым ударом сердца. Мне не было страшно, скорее внутри разливалось странное возбуждение, а руки будто бы горели. Кажется, такое волнение я испытывала, лишь когда в очередной раз находила, а потом разбивала бесценные вазы несравненного Астиафанта.

Посреди темной площади на деревянном эшафоте стояла высокая клетка с неясной тенью внутри. Николай, очевидно, от диметрила растрачивал последние силы. Его поза: прижатые к груди колени в грязных портах, опущенная седая голова, безвольные руки, изъеденные магическим камнем, – все говорило о страшных страданиях. Внутренности мои сжались от почти физической боли. Но если бы я могла взять на себя хоть крохотную толику его мучений!

Вокруг помоста светилась зеленоватым магическим блеском невысокая заслонка, чуть выше моих колен. Простенькое сигнальное заклинание, но стоит дотронуться до него даже едва-едва, как тебя хорошенько шарахнет разрядом. Контур был поставлен неровно, край его уходил почти к началу переулка. И рядом с границей лежало мертвое кошачье тельце. Слава богу, что запах магического жасмина начисто перебивал вонь паленой плоти.

На площади, уставшая от вечернего бдения, переговаривалась охрана. Голоса троих дозорных доносились до меня невнятными звуками, а шаги казались, наоборот, слишком громкими и четками. Красные широкие плащи в темноте ночи выглядели почти черными, только охранные амулеты светились на шеях стражей причудливыми рисунками. У двоих мальчишек – простенькие дешевенькие и, скорее всего, казенные камушки-щиты, выдерживающие только один слабенький удар энергетическим разрядом, тем же охранным контуром, а у третьего и вовсе висела побрякушка от дурной болезни, какой можно заразиться в известном месте с известными девками.

Огромная оранжевая луна, висящая между остроконечных крыш, окрашивала высокие здания голубоватым светом, делая их похожими на ужасающих великанов, а стражей, почти мальчишек, превращала в сказочных гномов.

Я осторожно перешагнула контур, неслышно и ловко, будто в одно мгновение вернулись все воровские навыки, такие необходимые твердость и сноровка. Волнения больше не было, только сосредоточенность. Время как будто прекратило свой бег, позволило остаться в том мгновении, когда я еще стояла в подворотне, и поэтому внутри крепло привычное чувство собственной безнаказанности и неуловимости.

Я даже не потрудилась прятаться в тени и красться. Так и ступала по голубоватой лунной дорожке, направляясь туда, откуда деревянные ступени вели к огромной клетке. Мальчишки меня совсем не замечали. Они невесело, но тихо-тихо (не дай бог старший услышит), возмущались, отчего задерживаются их сменщики.

– У меня от голода все внутренности сводит, – жаловался один, схватившись за живот. Он был выше и плотнее своих напарников.

– Да, чего-то задерживается Пал Матвеич, – протянул другой и, сдвинув тяжелый шлем, подумал и вовсе его снял.

– Видели, колдун-то совсем не шевелится. Может, помер? – вдруг встрял в разговор третий, и они одновременно повернулись к клетке, тут же заприметив мою фигуру, окрашенную потусторонним сиянием ночного светила, а потому казавшуюся почти ненастоящей, призрачной.

– Стой! – заорал один из мальчишек дурным голосом, кидаясь ко мне и хватаясь за миниатюрный арбалет на поясе. Оружие, естественно, им выдавали незаряженное, для острастки особо ретивых зрителей, поэтому все время приходилось усмирять последних точными ударами между глаз или, на худой конец, в челюсть.

В следующее мгновение я метнула ему под ноги призму с заклятием. Хрупкий куб, звякнув в гулкой тишине площади, разлетелся мелкой крошкой, исторгнув из своего нутра столб зеленоватого дыма. Вокруг запахло сладковато и дурманяще, так пахнет лаундаум, а может быть, дурман-трава. Головы у всех моментально пошли кругом, а туман перед глазами задрожал…

…Тит Потемкин, чистокровный бейджанец, всегда носил на поясе кинжал, хотя это строго-настрого запрещал главный отряда. Нож этот был ему очень дорог, он утащил его у отца, когда из родной деревни сбежал в Николаевск. От сладкого бьющего в ноздри запаха мальчишку повело. Он схватился за рукоять и попытался вытащить любимое оружие, дабы поцеловать блестящее острое лезвие, но отчего-то руки показались мягким, как разогретый воск. А потом вдруг захотелось танцевать. Тут из дыма появилась полная женская фигура, укутанная в длиннющую красную мантию.