Эльберд Гаглоев - Во славу Блистательного Дома

А потом нас выставили.

Приобретения разглядывать.

Это же сколько они стоят?

Мастер А Фраим с детства побаивался сверстников. И сверстниц побаивался. Они его поколачивали. А потом поколачивать стали и те, кто помладше. Нет, А Фраим не был калекой или бесправным рабом. Просто у него, единственного сына известного в весьма широких кругах тана А Фаллаима, напрочь отсутствовала агрессивность. Совсем. Он никогда не мечтал взойти на борт отцовой, ну а потом и своей щуки; перенестись на чужой борт в свирепом абордаже; стоять на залитой кровью палубе, истекая кровью из сотен ран, и непреклонным взором встречать огнь рассвета. Собственно, его не особо прельщали и иные рецепты «жизненного завтра», декларированные свирепыми балладами его воинственной родины. Зато спокойный А Фраим умел считать с такой скоростью и оперировать такими цифрами, что у папеньки с дядьями на лбах разглаживались глубоченные морщины от непрерывных умствований, когда он с легкостью разъяснял им соотношение трехсот бочек соленого туника и шестнадцати связок хвостов малых пернатых отиков. И свирепые фандо с суеверным уважением похлопывали его заскорузлыми от весел ладонями по вихрастой головенке. Не получился добытчик, решил папенька, в конце концов, выйдет купец, решил папенька и повез сынка учиться грамоте. А поскольку фандо – публика крайне основательная, не куда-нибудь, а в имперскую школу. В земли Шарм’Ат. Правда, когда через год он приехал за ним, то был подвергнут атаке. Причем абсолютно непривычной для себя. Нет, никто не бросался на него с мечом, не тыкал копьем. Нет. Но целая толпа столь величественных ученых, перед которыми слегка терялся даже хорошо знакомый тысячник Береговой стражи, обступила тана, рассказывая ему, какое дарование вышло из его чресел. И дарованию этому надлежит учиться. И не где-нибудь, а в столице. В Университетуме. Тан А Фаллает любил своего сына, даже такого непутевого, как этот, и в какую-то глушь отпускать его не собирался. Но! Ему показали книгу. К книгам суровый тан испытывал почтение. Потому как читать не умел. Так вот книгу написал его сын. И когда тан, ошеломленный так, как будто его только что шарахнули лабрисом, взглядом попросил поддержки у уже упомянутого тысячника, никак он не мог поверить в происходящее, тот утвердительно опустил глаза. Да, книга. Да, написал твой сын. Тан понял, что сын прославит родные фьорды. Хотя не совсем так, как поколения его достойных предков.

Тан не ошибся. Сын прославил свою родину. Ведь имя его стало известно среди таких великих людей и в таких далеких землях, о которых могучий тан даже не догадывался, и на работы его ссылались в научных, а зачастую и военных спорах, когда дело касалось географии и этнографии.

Но все это случилось давно. А сейчас мастер А Фраим, отчитав лекцию и проведя два или три, точно он не помнил, семинара, собирался заняться делом для души. Ведь еще тогда, давно, он заболел древностью! И сейчас в его лавке – а как иначе назвать место, где содержалось его собрание? – многие экспонаты можно было купить, не все, не все, ведь это собрание, а только не особо нужные мастеру для высвобождения места и средств, необходимых, чтобы вновь заполнить только что образовавшийся пробел. Сумбурно, правда? А попытайтесь побеседовать с коллекционером! Сейчас мастер открывал свою лавку. Еще не открыл, а пока просто наслаждался, сидя в кресле – достойный Толлий отдал бы полжизни за это кресло – и оглядывая свое собрание. Не подумайте, что А Фраим был скрягой и скупердяем. Он просто любил все это. В том числе этот аромат, аромат былого.

От размышлений всегда почему-то отвлекают. Вот и сейчас звякнувший дверной колокольчик не очень тонко намекнул, что в лавку, нет, в Лавку Древностей собираются войти. Да нет, уже вошли.

– О, отец мудрости! – раздалось от входа, отделенного от кабинета несколькими стеллажами с книгами. Книгами. Только за эти книги Университетум в Катевице, что в Земле Кардо’Ат, предлагал... Да что там предлагал! Давал деньги. А меняться отказывался. Ведь там на мену такое... Ничего, пусть созреют. – О светоч разума!

Мастер решил отозваться:

– Я здесь, Уллахафи, уже иду. Совсем незачем так кричать.

– Я испугался, о мудрейший, ведь книги твои столь древни, не увлекли ли они за собой пастыря своего?

– Не увлекли, – явил себя неугомонному посетителю мастер А Фраим и опять немного смутился.

К своему ученику, шумному Уллохафи, велеречивому жителю южных островов Асино, мастер давно привык. Привык к его шумности, постоянному аромату благовоний, который не выветривается часами, ятагану, вечно норовящему опрокинуть какой-нибудь артефакт. Даже к дремучей, непробиваемой какой-то необразованности привык. Ведь Уллохафи жил в мире какой-то совсем другой истории и, что характерно, умудрялся весьма регулярно прикарманивать материальные подтверждения своих заблуждений. Они, конечно, не могли поколебать глубокой уверенности почтенного мастера в верности академической точки зрения, но самим фактом своего существования давали величайшую возможность построения версий, столь аппетитных любому исследователю.

Но сейчас островитянин был не один, и мастеру стало неудобно, что его, столь мудрого и почтенного, хотя бы кто-то может воспринять не как друга, но, определенно, как знакомца одетого пестро, словно райская птица, шумного балабола. Надо признаться, что в желтых шароварах, голубом кушаке и алой безрукавке на очень волосатое голое тело Уллахафи выглядел несколько экзотично для Университетума. Не добавляла ему добропорядочности и чалма в цвет кушака, и толстое золотое кольцо в правой ноздре. Нет, в период семестров он являл собой образец добропорядочности, одевался, во всяком случае, привычнее для окружающих, но возвращаясь из своих странствий, какое-то время ходил в одеждах своей родины, объясняя это борьбой с ностальгией. По странному стечению обстоятельств борьба с ностальгией сопровождалась весьма серьезными загулами. Вот и сейчас островитянин был слегка трезв. Но его целеустремленности это не мешало.

А вот двое с ним – другие. Неторопливые. Степенные. Молчаливые. Покупатели. Или нет. Один из них. Длинный суконный плащ с капюшоном. Капюшон, конечно, откинут. И плащ расстегнут. Ему нечего таить. И зачем добротную одежду прятать. Пусть продавец видит, серьезный человек пожаловал. Туника длинная, по колено. Знающий поймет, что человек, для одежды коричневый цвет выбравший, домовитостью отличается. А умелое золотое шитье по плотным запястьям расскажет, что давно та домовитость в богатство переросла. Лиственный узор по подолу поведает, что бывал хозяин одежды и в Лесных Твердынях, а то, что вернулся оттуда, – про удачливость. Штаны кожи огнистого змея о предусмотрительности скажут. Ну а ворот, жестко пуговицей из солнечного янтаря стянутый, всякому понять даст, что богат тот человек и доверчивости к людям в нем ни на грош.