Андрей Мартьянов - Отречение от благоразумья

Только после этого я наконец сумел присесть за стол, но желание выпить уже пропало, а поисками ответов к услышанным загадкам лучше всегда заниматься вдвоем.

...Последующие две или три седмицы прошли в относительном спокойствии. Генрих фон Турн на заседании Совета опять скандалил, за что Мартиниц торжественно лишил его права в течение десяти дней посещать Вацлавский зал. В честь этого события Турн вместе со своими приспешниками учинил в Нижнем городе небольшое буйство. К счастью, обошлось без жертв. Резиденцию папского нунция посетил неожиданный гость — наместник Вильгельм фон Славата, якобы решивший нанести визит вежливости. Просидел у нас часа два, беседуя с отцом Алистером о всяких разностях, от особенностей чешской политики до последних театральных новинок Парижа, и отбыл, не изменив своей репутации человека-загадки. У венецианцев, куда мы частенько заходили на ужин, стояла подозрительная тишина. Делла Мирандола вовсе не покидал пределов особняка, разбирая груды бюрократической переписки посольства, Маласпина безупречно отправлял свои обязанности кардинала, время от времени наведываясь к нам и подбивая скучающего отца Алистера на долгие теологические диспуты. Даже неугомонный Штекельберг притих — во всяком случае, до меня не доходило слухов о его новых выходках, и больше он мне на глаза не попадался — ни у пани Эли, ни в «Добром мельнике», ни в сейме.

Я продолжал изучать Прагу, несколько раз снова наведывался в гетто — теперь только днем! — и, разыскав моего добровольного проводника, рыжего Мотла, облазил почти весь иудейский квартал. Мотл, за определенную мзду, был готов водить меня где и когда угодно, и знакомить с любыми известными ему достопримечательностями. Холодной Синагоги и прочих устрашающих диковин нам, слава Богу, пока на пути не попадалось.

Пани Маргарита куда-то уехала, ее дом стоял запертым, а соседи на расспросы только разводили руками — мол, знать не знаем и ведать не ведаем. Не помогали даже щедро раздаваемые злотые. Оставалось только ждать, когда госпожа Домбровска завершит свои таинственные дела и соизволит вернуться.

Затишье всегда предвещает бурю — в этом я уже не раз убеждался на собственной шкуре. Нынешние времена не составили исключения.

Она не замедлила грянуть, с положенными молниями и громами, сотрясая небо, землю и людские души. В одно прекрасное ноябрьское утро в Прагу вернулся его высокопреподобие Густав Мюллер, сопровождаемый изрядно увеличившейся свитой отцов-доминиканцев и печатающей шаг швейцарской гвардией. Вернулся с единой целью — карать во имя Господа и именем Его. Сбылись наши худшие предчувствия: нам не позволили постепенно размотать запутанный клубок, отделяя правду от лжи и агнцев от козлищ. Герр Мюллер признавал только один вид принятия решений — то, что в незапамятные времена использовал блаженной памяти Александр Великий, когда ему предложили развязать сложнейший узел.

Как говорится в любимой песенке наших швейцарцев: «Махнешь своим мечом — и никаких проблем!..» Что ж, посмотрим, какие результаты принесет такая политика...

«1611 год, 5 октября.

Париж, Консьержери.

ЕГО ВЫСОКОПРЕОСВЯЩЕНСТВУ... (старательно зачеркнуто).

Его Высокопреподобию отцу Густаву Мюллеру или любому из святых отцов.

Будучи благочестивой католичкой и верной подданной нашего доброго короля, осмеливаюсь почтительнейше попросить вашей помощи и совета. Мой сеньор, господин Кончино Кончини, велел мне раздобыть портрет юного короля Людовика, особенно настаивая, чтобы создателем его был мэтр Жак Калло или кто-нибудь из его учеников, дабы, по его словами, «молиться за него». Однако сей поступок кажется мне весьма странным, ибо молиться следует лишь в святом храме на изображение Господа нашего или святых. Скажите, не может ли господин Кончини нанести какой-то вред Его Величеству через портрет посредством магии и злого колдовства? Умоляю Вас, дайте мне совет, как поступить.

С почтением — Марлен Тарбуа».

Несмотря на французские имя и фамилию, посетительница до смешного напоминала типичнейшую «фройляйн Гретхен» откуда-нибудь из Саксонии или Баварии: серо-голубоватое платье, наверняка лучшее из имеющихся и накрахмаленное до пергаментной твердости, кругленькая мордашка со слегка испуганными серыми глазами и вздернутым носом, рыженькие косички, уложенные на затылке в аккуратнейшую, волосок к волоску, «корзинку». Так описал ее отец Лабрайд, и даже почерк соответствовал словесному портрету: старательные буквы недавней воспитанницы какого-нибудь приюта для бедных сироток при храме святой Женевьевы или великомученицы Агнессы. Лет через пять — десять из мадемуазель Марлен вырастет образцовая хозяйка дома и мать семейства, у которой на кухне все будет расставлено по местам и начищено до блеска, которая станет незаметно вить из мужа веревки, а он только на смертном одре сообразит, кто был главным в семье, и чьи детишки будут самыми благовоспитанными в квартале.

В общем, обычная девушка годков семнадцати-восемнадцати, служанка в богатом парижском доме, да не просто безликое существо с ведром и шваброй, убирающееся в комнатах, но личная горничная мадам с перспективами и хорошим жалованьем. Должно случиться нечто из ряда вон выходящее, чтобы подобная особа вдруг решилась тайком явиться в Консьержери и добилась у швейцарцев на входе личной встречи с любым из святых отцов. Она вручает отцу Лабрайду письмо на тщательно обрезанном куске хорошей веленевой бумаги с еле заметными голубоватыми разводами, наверняка утащенном с рабочего стола «госпожи», смотрит испуганно-честными глазенками и ждет ответа.

Спустя полтора месяца письмецо девицы Тарбуа, подшитое в толстую папку с размашистой надписью «Дело д'Эпернона и его сообщников», оказывается в столице Чехии Праге, его с любопытством изучает секретарь папской нунциатуры Райан ап Гвиттерин, а успевший расправиться с половиной содержимого пузатого бочонка «Великопоповского Козела» отец Лабрайд неторопливо рассказывает:

— ...После визита мадемуазель Тарбуа все и завертелось. На Кончини и супружницу его Галигай бумаг набралось — воз с тележкой, но доказательства, которое можно взять в руки и ткнуть им в нос любому усомнившемуся не было... Девчонка же достает из мешочка маленький такой портретик в ореховой рамке, кладет на стол и говорит: «У меня есть один знакомый, подмастерье мсье Жака Калло, я дала ему денег, которые мне передал господин Кончини, он принес вот это. Сказал: мэтр Калло недавно рисовал большой портрет короля, остались наброски, сходство изумительное».