Азамат Козаев - Ледобой

Бреуске побелел от злости, ухватился за рукоять меча, – дескать, откуда взялся этот гусь, но, поймав холодный взгляд Безрода, овладел собой. Оттниры поначалу опешили, а потом зло загудели, будто разъяренный пчелиный рой, мечи поползли из ножен, а секиры – из петель. Бреуске гневно прикрикнул на дружину, и оружие вернулось на место. Безрод выступил вперед, кивнул Воротку, и тот мигом подхватил на руки Гуська, полумертвого от усталости. Гусь кинулся на Безрода, и Сивый сам подставил руку, а когда гусак ухватил клювом жесткую ладонь, мигом поймал птицу за шею. Гусак захлопал крыльями, забился, но Безрод лишь крепче прижал серого к себе. Унд оттниров подошел к Безроду. Бреуске с трудом держал гнев в узде.

– Твоему сыну девять лет, моему мальчишке шесть, – Безрод, оценивая, покачал серого. – Гусю года три. Итого те же девять. Сверху упали три года для моего парня. Стало быть, уравняли боги мальчишек?

Бреуске мрачно кусал губу. Видать, сам Злобог послал сюда этого гуся, иначе откуда ему тут взяться, посреди моря, вдалеке от земли, среди моречников? Ведь все знают, что лебедь – птица Тнира, гусь – птица Злобога, как и сам он кривое отражение Тнира. Вот так уравняли боги девять лет его Оддалиса и шесть лет боянского мальчишки тремя годами здоровенного гусака. Не иначе, дети на самом деле чище взрослых и ближе к богам. Все случилось именно так, как сам предсказал. Услышали боги воззвание к справедливости. Громовой раскат зловещего хохота прилетел с небес, и Бреуске мрачно содрогнулся. Это хохочет Злобог. По богу и смех. Вои обеих дружин, насупившись, ждали.

– Скала остается тебе. Мы уходим. – Бреуске отдал землю боянам, ровно корку заплесневелой лепешки.

Ничто не дрогнуло в голосе унда. Оттнир не унизит своего слова ложью и страхом и не пройдет в жизнь по растоптанной чести. Его ундиры не схватятся за мечи в отчаянии от проигрыша, в надежде удержать жизнь любой ценой. Бреуске отвернулся, собрался было уходить, но унда остановил ровный голос Безрода.

– Оставил бы мальчишку. – Сивый кивнул на побитого, злого Бреускевича. – В Торжище Великое иду. Отдам вашим. Привезут домой. Что в море нынче станется? Не погубил бы сына.

Оттнир молча выслушал, развернулся назад и медленно подошел к Безроду. Долго глядел прямо в глаза.

– Страшная буря идет. – Безрод кивнул в черное небо. – Передам из рук в руки, кому скажешь.

Унд смотрел в серые глаза долго и пытливо, а хохот с вершины катился вниз, будто снежная лавина, грозя уничтожить. – Ты – человек, срубивший в поединке Брюнсдюра!? – Горюнд, сощурив глаза, играл желваками. – Немного найдется на свете людей, изукрашенных шрамами по лицу, ровно старики – морщинами. Я тебе верю, боян. Найдешь в Торжище Великом Раггеря-купца, его там всякий знает. Он мой брат. Отдашь сына ему. Выживу – заберу. Бреуске что-то строго наказал сыну, поднял на руки, обнял. Мальчишка крепился-крепился, но уж слишком много выпало маленькому поединщику этим вечером. Судьба целой дружины лежала на его плечах, а он не смог оставить их жить. И вот они уходят друг за другом, кричат в черное небо что-то дерзкое и веселое, громко смеются, перебивая зловещий смех, и прощаются с ним. Он не плачет, просто слезы сами бегут по чумазым щекам. И вовсе не трус, не побоится остаться один среди боянов. Так наказал отец. Оттниры по одному сходили в граппр. Второй оставят тут. Выгрести против шалого ветра на двух кораблях не получится. Глупое занятие тащить за собою бесполезный волок, тратить на жадность и без того скудные силы. Полуночники взялись за весла, грянули прощальную песню и, медленно выгребая в открытое море, развернулись и ушли в ночь. Вороток что-то втолковывал Гуську. Мальчишка хмурился, дулся, глядел исподлобья, мотал головой, прятал руки за спину. Вороток не сдавался, присел на корточки, горячо выговаривал маленькому воеводе гусей. Тот надул разбитые губы и щеки, глядел по-прежнему бычком, но головой мотать перестал. Наконец, тяжело вздохнул, кивнул Воротку и пошел вперед, – туда, где стоял покинутый Оддалис. Взял недавнего противника за рукав и потащил к воям. Бреускевич пятился спиной, не отрывая взгляда от моря, которое унесло во тьму отца и дружину. Слезы текли по щекам, размазывая грязь, мальчишка их даже не глотал. – По местам! – рявкнул Безрод. – За весла! Время не ждет! Гусек потащил Оддалиса в Улльгу. Вои мигом переправили мальчишек в ладью, – и сами по-одному неловко запрыгали на палубу. Разбились на две дружины, вторая дружина ушла на корабль видсдьяуров, к Моряю. На веслах отошли от скалы, подняли парус и забрали весла. Гюст поймал ветер, и Улльга медленно пошел прямиком в узкое каменное горло. Мимо уходил на разворот Моряй. Дадут боги, пройдут в расщелину без сучка, без задоринки. Гюст провел Улльгу в каменный пролом, оставив до гранитных стен по два шага с каждого боку. Граппр лениво ткнулся носом в тупик, а сзади вползал в спасительную щель Ювбеге, что вел Моряй. Гюст постоянно оглядывался назад и не сдерживал возгласов одобрения. Определенно, боянские боги вложили в парня душу погибшего граппра! Добрый вышел кормчий. Вои уже привязывали ладьи друг к другу и веревками распинали на береговых валунах. Не оборвал бы ветер крепеж. Затем все сошли на остров и в скальной пещере развели костры – с граппра, брошенного дружиной Бреуске, сняли несколько скамей. Быстро снесли на берег содержимое трюма, и отпустили граппр в море. Быстроногого морского коня провожали долгими взглядами, и у всех сердце кровью обливалось. Эх, такая ладья! Гюст не смотрел. Больно. Налетел ветер, да не ветер – ветрище! Обе ладьи разом вздрогнули. Между скалами завыло, засвистело и, будто вторя, с вершины холма грянул зловещий хохот. Вои поежились. – А гуся-то я узнал! – Рядяша подмигнул воеводе и вполголоса рассмеялся.

Безрод покосился в угол пещеры, где, укрытые верховками, без задних ног спали мальчишки.

– И яблоко гнилое тебе цена, если не узнал бы! – фыркнул Сивый.

Вои хотели было громогласно рассмеяться, но Безрод сердито цыкнул и приложил палец к губам. Не разбудить бы маленьких поединщиков.

– Рассказывай! – Сивый взглянул на хмурого Тяга. Воин поднял мрачные глаза и оглядел каждого.

– Пролез я с гусем на самый верх. Дабы не гоготал, клюв обмотал тряпкой. Вот ползу себе по скалам, ползу, ноги трясутся, сил просто нет. Думаю, сей же миг свалюсь. Ан нет, не свалился. Значит, подползаю к самой вершине, – и едва жизни не лишился. Хохот сверху упал, – ровно враг на спину. Едва с душой не простился! Откуда? Ни жив, ни мертв, поворачиваю голову и вижу – ветрище разорвал облачную шапку, а на скале стоит человек. Огромный, здоровенный, и смеется в голос. Сам смеется, а глаза пустые, ровно через силу хохочет. Стоит, глядит вниз и смеется, да только нет на лице веселья. А как на меня взглянул, показалось, будто в пропасть падаю, мурашки по спине разбежались. А вокруг него словно и небо чернее, и дышать тяжелее. Пополз я дальше, сбросил гуся вниз и чувствую меж лопаток взгляд, как если бы кто-то нож в спину всадил. На обратном пути аккурат на хозяина и наткнулся. Уж как он на моем пути возник – сам не понимаю, ровно из-под земли выскочил! Не было, – и на тебе! Я за меч, а он зубы скалит, – дескать, пустое. Гляжу и сам понимаю, что пустое. Жизнь положу, а не одолею. Вокруг него и воздух тяжелее, и тьма гуще, и такой мощью все кругом полнится – руки-ноги будто окаменели, сдвинуть не могу. Здрасте вам, говорю, как ваше ничего? Доброго здоровья, хозяевам! И тебе, отвечает, не хворать. И опять ржет. А у меня будто уши заложило, едва памяти не лишился. И давай оттуда ноги делать, – уполз, ровно ящерка.