Булыга Сергей - Ведьмино отродье

— Так! — и Рыжий подскочил…

Но не затем, чтоб броситься, чтоб защищаться — нет! Смерть — значит, смерть; таков Закон. Л-луна, владычица, прими меня, Л-луна!..

— Р-ра! Р-ра! — вскричал Вожак. — Не бойся, Рыжий, р-ра! — и вскинулся, метнулся на него! И сразу тьма! Вой! Визг! Рыжий вскочил и закричал:

— Вожак! Вожак! Ты где?

Тьма! Тишина! Рыжий закрыл глаза, немного подождал, потом опять открыл, присмотрелся…

Да, точно: ночь, казарма, его нары. Вот уже год он здесь… Год? Нет! Откуда год?! Да он пришел сюда только сегодня утром, полдня только служил, потом поел, лег и заснул… И сразу же такой ужасный сон! От духоты это, наверное. Да-да, от духоты. Здесь, в Дымске, дышится не так; в Лесу, конечно, воздух много чище, объедков нет и тесноты, там все ему знакомо и привычно, там вообще… Нет! Хва! Пора забыть о том! Он в Дымске, он в казарме. На нарах — лучшие. Лежат вповалку, спят. Вот кто-то из них дернулся и заскулил… и снова тишина. В окне — ни зги. Значит, Луна уже зашла. Ночь скоро кончится, и страх пройдет… Страх! Почему? Кого это он испугался? Он не боится Вожака! Вожак — это глупый, дремучий дикарь. Да и все рыки таковы, все они дикари. То здесь, то там они выходят на Равнину, грабят поселки свинарей, а то и подступают к самым городам, но наши храбрые дружины гонят врагов обратно в Лес, сжигают их разбойничьи лежбища. Лягаш, первый равнинский воевода, он говорил… Да-да, он говорил и, если будет надо, повторит: «Лес и Луна не для тебя, твоя судьба — быть лучшим среди лучших». И Рыжий лег, прижался боком к печке. Ночь — и тепло. Как это непривычно, хорошо! А что хорошего в Луне? Она всегда холодная, значит, она — совсем не молоко, ведь молоко холодным не бывает, он помнит это, р-ра! Оно было и теплое, и сладкое, и жирное, он жадно пил его, причмокивал, повизгивал; о, как он счастлив был тогда! А мать, прижав его к себе, шептала: «Пей, сынок, пей, расти скорей и знай: они, в Лесу, здесь все такие, а твой отец был не таким, за это он и был ими убит. И ты не забывай, сынок, чья на них кровь, но и не мсти, не надо им за это мстить, месть ни к чему не приведет. Молчи, сынок, терпи и жди; я верю, ты дождешься!» И помнил ты, рос и терпел, и ждал, и никому не говорил о тех словах, которые в тебя впитались вместе с материнским молоком, и кровь их разнесла по жилам. А кровь на то она и кровь, она еще теплее молока, нет горячее; кровь — как огонь, кровь обжигает и пьянит, и ты теряешь голову и поступаешь так — и только так — как кровь тебе велит. Пять лет ты жил в Лесу и никогда не видел южаков, но только стоило явиться Лягашу, как сразу твоя кровь… Вот именно! Пришел Лягаш — и сразу же увел тебя. И правильно увел! Спи, Рыжий, спи, все позади, Луна — не молоко, но Солнце — это кровь, огонь, вот до чего оно горячее. И печь горячая, прижмись к ней посильней, согреешься, и дрожь пройдет, веки нальются тяжестью и мысли потекут все медленней и медленней, пока совсем…

И сон сковал его, Рыжий опять заснул — на этот раз уже без сновидений.

Утром Рыжий проснулся от зычного крика:

— Двор-р! Двор-р!

Он подскочил…

— Двор-р! Двор-р! — кричал Брудастый, стоя на пороге казармы. Мимо него стремглав бежали лучшие — на четырех конечно же, сон, значит, в лапу, х-ха! И Рыжий тоже побежал — как все, на четырех — в дверь, через сени, по крыльцу, и выбежал во двор.

Во дворе еще было довольно темно; заря еще только-только занималась. Толкаясь и урча, грызясь — не по злобе, а от избытка удали, — лучшие мало-помалу построились в двойную шеренгу и встали на нижние лапы — на стопы. И Рыжий встал, как все, молчал, считал удары сердца. Когда он досчитал до сорока, так сразу же надсадно заскрипели ворота, и из тягарни медленно выехала волокуша, запряженная тройкой мохнатых пегих южаков. Эти сразу шли на четырех. Мотали головами, щерились. Вот тоже служба — княжьи тягуны. В нее берут только рослых да крепких, да верных. Им тоже полагаются ремни, им выдают двойной паек. Но против лучших тягуны — это никто, холопы. Тягун в казарму не входи, он если только сунется, так сразу ему…

— Стр-рой! — рявкнул Брудастый.

Строй сразу замер, все задрали головы. Князь не спеша сошел с крыльца, важно сел в волокушу, глянул на строй, потом на тягунов — и зычно скомандовал:

— Порс!

Тягуны сразу взяли в галоп, повлекли волокушу в ворота. А лучшие, ломая всякий строй, толкаясь и лягаясь, тотчас погнались вслед за ними — на четырех, ведь так вдвое быстрей — и закричали, заорали, завизжали!..

Вот так, пыля, крича и хохоча, княжий поезд стремительно мчался по заспанным улицам Дымска, а попадавшиеся ему навстречу редкие в такую пору прохожие испуганно жались к заборам.

— Порс! На Гору! — кричали лучшие. — Порс! Порс!

Бег опьянял. Азарт — как на охоте. И Рыжий наддавал и наддавал. Ар-р! Р-ра! Скорей! Ты и они — вы лучшие, вон как вас все боятся! Ар-р! Ар-р! Скорей! Налево! Прямо! Порс! Крик, топот, визг, пыль в горле, сушь. Еще! Еще, еще, еще, не отставай! Вверх-вверх-вверх-вверх!..

И — вот оно, домчали! На вершине Священной Горы волокуша резко остановилась. Остановились — падая, смеясь — и лучшие… Но тотчас присмирели и построились, встали на нижние и замерли. А тягуны легли и положили головы на лапы. Стало тихо. Князь тяжело, кряхтя, спрыгнул на землю, прошел к обрыву, сел прямо на землю и нахмурился. Лучшие, стоявшие поодаль, почтительно молчали. А там, за рекой, небо быстро светлело. Рыжий вывалил пересохший язык и, с трудом сдерживая шумное дыхание — ведь с непривычки, р-ра! — покосился налево, направо. Вот этот, справа от него это Овчар. Лягаш о нем рассказывал, этот надежен. А слева — это Бобка, он так себе, и трусоват, и вороват, но языкаст, ох, языкаст! А дальше кто? Это Клыкан. Это Бесхвостый. Это Левый. А это кто? Ну, как его…

А небо на востоке, за рекой, все светлеет и светлеет! Еще совсем немного, и там из-за горизонта покажется Солнце. Но здесь, на Священной Горе, его называют Светило. И здесь они его сейчас и ждут, встречают. Уж такой у них в Дымске обычай — князь каждый день встречает Солн… Э, Светило, конечно, Светило! А лучшие его всегда сюда, на это самое высокое в городе место, должны сопровождать. А после вместе с ним ждать и встречать. Вот и сейчас они молчат, ждут, щурятся, не дышат. Но никакого страха, как в Лесу в Час Бдения, в них нет. И это правильно. Лягаш это так объяснял: «А страха просто быть не может. Чего им страшиться? Наступающего дня? Или Солнца? Так солнце — это свет и тепло, значит, жизнь, а жизнь — это радость. И потому я каждый раз, всегда с неодолимым трепетом…» А вот и не всегда! Сегодня он чего-то не спешил за этим своим трепетом. А ведь он не в отлучке — в тереме. Там, в тереме, он и остался. Стоял в окне второго этажа, смотрел, как остальные строились, как после выбегали, и даже лапой тебе помахал. Но вот ты уже здесь, и вот ты уже ждешь, правда, без трепета, а его, Лягаша, вовсе нет. А небо розовеет, тишина…