Булыга Сергей - Ведьмино отродье

— В-ва! В-ва! — кричали. — В-ва! — и злобно скалились, плевались густой пеной.

Ветер усилился, свистел в снастях; летели брызги, трепетали паруса.

— В-ва! — дикий крик. — В-ва! В-ва!

И пена! Зубы! И глаза — десятки глаз, остекленевших и пустых. Вот это экипаж — зверье! Их перед битвой, говорят, всегда накачивают гроллем, они потом не чувствуют ни боли, ни усталости, ни страха. Все может быть. Но еще также всем известно, что весла на «Седом Тальфаре» не простые, а из тальсы, а это значит, что они в два раза легче прочих, и крепче, и удобней — не скользят. И сам «Тальфар» — какие у него обводки! Да и осадка какова легок, как щепка. А почему? Да потому что у других галер днища сплошь обшиты свинцовыми листами от жучка, борта увешаны массивными щитами от тарана, вот и сидят они корытами, и тяжелы они, неповоротливы. А у «Тальфара» корпус баркарассовый, сработан без единого гвоздя. Вот каково! «Седой Тальфар» — гордость Вай Кау, честь Ганьбэя…

И что с того? «Седой Тальфар» один, а их вон сколько вымпелов! Хинт уже выстроил свою эскадру в линию и перекрыл всю горловину Внешней Гавани: от корабля до корабля и ста шагов… то есть двух лэ не будет, а это значит, что не проскочить. Теперь куда бы мы ни кинулись, они везде успеют встретить нас, как и положено — клещами, с двух сторон. И, значит, хотим мы того или нет, а будет бой, и, значит, нужно приготовиться к нему — пора уже! Вон Хинт давно готов — они убрали мачты. Ведь мачта при таране — это что? Топор над головой, и при ударе он, этот топор, и падает, и рубит по гребцам, и много мяса делает. Так что ж мы тогда медлим, р-ра?! Не то что мачты — даже паруса еще не убираем. Мало того, Вай Кау повелел отдать все рифы — и отдали, и еще больше распустили паруса, и мчим…

И уже видно, где мы думаем прорваться — между Хинтом и этой зеленой галерой, что стоит справа от него, там капитаном Щер. И вот уже и там это заметили, и Хинт и Щер подняли абордажные мостки, и вот уже эти мостки черны от насевших на них бой-команд, и Хинт и Щер уже пошли сходиться, мостки вдоль их бортов — как поднятые лапы, только сунься! А ведь суемся же, спешим; все ближе, ближе к ним — пять лэ, четыре, три… Но только мы попробуем прорваться между ними, как сразу эти самые мостки, эти хищно воздетые лапы метнутся вниз, вопьются шпорами в хваленый баркарассовый фальшборт — и наши мачты рухнут от толчка, внезапной остановки, и всех сидящих здесь накроет парусами, и вот тогда-то бой-команды бунтарей и ринутся сюда, на палубу, и…

Р-ра! Чего он ждет?! И Рыжий злобно покосился на Вай Кау. А тот был весь внимание: смотрел вперед, шерсть на его загривке вздыбилась, ноздри раздулись… И вдруг он поднял лапу, закричал:

— Бак! Р-расчехляй!

На баке живо расчехлили две баллисты, забегали и стали разворачивать станины, затем заваливать в пращи огромные шары из черной, плохо обожженной глины — от тех шаров разило ладаном и серой… Но вот уже взвели трещотки и прицелились — на Хинта и на Щера. Вай Кау крикнул:

— Оба — верх!

На обоих бортах весла лихо взлетели на сушку, гребцы застыли в напряжении. Вай Кау, подождав еще пару мгновений, дал резкую отмашку.

— Бр-ра! — рявкнул он.

Баллисты дружно рявкнули в ответ — и мощная отдача всколыхнула весь корабль, шары пошли — со свистом, кувыркаясь…

И оба — прямо в цель! И грохот! Пламя! Рев! Галеры вспыхнули — от бака до кормы: огонь плясал, гудел, свистел, жрал весла, палубу, борта и уже даже абордажные мостки. Р-ра! Быть того не может! Да это ж не огонь — это куда страшней! Вот он уже и на воде — так и вода горит! И те, кто прыгал за борт, думая, что там можно спастись, теперь горят в воде. В воде, представь себе, горят!

А адмирал вновь закричал:

— С поправкой! Г-товьсь!

Еще взвалили, навели…

— Бр-ра!

Грохот, свист, отдача — и вот еще два попадания, еще два бешеных костра, еще две обреченные галеры. Ну а теперь…

Нет, больше не стреляли.

— В-ва! — крикнул адмирал. — В-ва-ва-ва-ва!

И вновь гребцы ударились грести, весла мелькали, волны яро пенились. Вперед, скорей вперед, в прорыв! И вот уже Хинт слева, а Щер справа, их галеры — как будто гигантские факелы, тушить их и не думают — какое там, уйти б только живым! — и в воду, в воду прыгают, плывут, кричат что-то… А здесь мы их веслами, веслами, веслами — по головам — вот так, вот так, вот так! И…

…Вот и все. Они остались там: кричат, визжат среди горящих волн, а мы — прямо на юг. Гребите же, ведь жар какой, а страх какой, какое жуткое, невиданное зрелище! Гребите, ну! Давай, лох, налегай! Вскочил — и в грудь веслом, упал — весло на грудь, вскочил, упал, вскочил-упал, вскочил-упал; в-ва-ва-ва-ва!..

— Хва! — рявкнул адмирал.

Запели боцманские дудки — значит, отбой, весла суши, значит, ушли-таки! Ф-фу! В-ва… «Седой Тальфар» лег в дрейф, его слегка качало на волнах. Весла заложены, оснастка чуть скрипит, вяло трепещут паруса, на банках — тишина: гребцы сидят, устало, изможденно отдуваются. А по рядам для них уже несут хлеба, кувшины. Краюху обмакнул в кувшин — и в пасть, и этому — в кувшин и в пасть, и этому. Жуют гребцы. Хлеб да вино — чего еще желать, если живым ушел? А там, на выходе из Внешней Гавани…

Хинт догорел уже, пошел ко дну. И Щер идет. А двое, те, что оказались рядом с ними, те еще горят. Крик, перебранка на воде; мелькают головы — все меньше, меньше их, этих голов. Их вскоре вовсе не останется, ибо никто не идет им на помощь. Да и куда, скажи, идти — в огонь, что ли? Вон как он плещется, огонь, вон на волнах как вверх да вниз, вверх, вниз… И двадцать пять галер стоят не шелохнувшись и смотрят, как горят и тонут их товарищи. Но разве можно упрекнуть их, уцелевших, в трусости?! Да ни за что! Ибо такого дикого огня никто вовек не видывал. Р-ра, тут было чего испугаться! Огонь, который, как живой, взмывает, разлетается, жрет все подряд — и дерево, и воду — с ним разве можно совладать? Вот и стоят они, оцепенев от ужаса, и… Тьфу! Ганьбэй и есть Ганьбэй! И Рыжий опустился на сидяк, и замер, опустивши голову. Вай Кау рассмеялся и сказал:

— Вот так-то вот! — А после закричал: — Сигнал давай!

Дали сигнал — флажками: «Я жду вас». Но зря — никто из них, бунтовщиков, на это предложение не отозвался, с места не сдвинулся. Р-ра, ну еще бы! Гореть, как Хинт, — кому это охота? Вот и стоят они, молчат… Но ведь и не уходят! Почему? Вай Кау взял подзорную трубу и принялся внимательно рассматривать противника. Осмотр, видимо, вполне его устроил, и потому он приказал играть полный отбой. Сыграли. Полегли. Солнце уже стояло высоко; вторая утренняя вахта перевалила на вторую склянку. Все крепко спали, даже у баллист. Баллисты, кстати, уже снова зачехлили. И адмирал ушел к себе в каюту; о Рыжем он словно забыл, не звал с собой и даже не кивнул ему — прошел, насвистывая марш, спустился вниз и затворился у себя. Рыжий, не зная, чем ему теперь заняться, сперва стоял у румпеля, смотрел на Океан, пытался думать, представлять, что будет дальше, — но не представлялось. Перед глазами был только огонь, в ушах гудел только огонь, и чуял он только огонь — невиданный, неукротимый, ненасытный. И Рыжий, как ни унимал себя, а щурился и щерился, и била его дрожь, и стыла в жилах кровь, и… Р-ра! Огонь — и страх! Как будто снова ты в Лесу, и снова ты дикарь и ничего не знаешь, а веришь лишь… Р-ра! Р-ра! Подумаешь, огонь! Вон эти все лежат и спят себе, что им этот огонь?! А кто они такие? Да дикари! Да те же тягуны, только на веслах. А сам ты?.. Р-ра! Тьфу! И Рыжий развернулся, перешел, сел возле кормового флага и принялся смотреть на тот самый огонь, на Гавань, на Ганьбэй. Ганьбэй молчал, как будто ничего и не случилось. И форт молчал. И корабли бунтовщиков стояли, мачт не поднимали. Да и огонь притих и поунялся, и не гудел уже, а лишь едва потрескивал, и ветер перестал нести запах паленой шерсти…