Макс Фрай - Жили-были. Русские инородные сказки – 7

Рядом стоял красный «жигуль», и два милиционера из райцентра что-то писали в бумагах прямо на капоте.

– А что? Простынь-то скинут? – спросила мама.

– Дождешься у них! – со знанием дела ответила стоящая рядом женщина.

– Хорошо, что вообще успели! – подхватила тетя Вера. – А кто там? Мужик вроде?

– Мужик, – подтвердила женщина.

– Бедная-бедная жена! – вдруг захлюпала носом мать и стала ныть нараспев. – Небось и не знает жена-то! Ждет небось ненаглядного своего домой! А он тут… Неживой уж!

– Ждет, ага! – сказал кто-то сзади. – Она ему, говорят, рога наставила и в столицу с хахалем подалась. Вот мужик и не стерпел…

– Ах, сучка! – немедленно возмутилась мать. – Да патлы бы ей все повыдергать! И хахалю ейному! Да я бы их…

– Обоих в мешок – и в речку! – строго сказала тетя Вера. – Утопленник-то молодой был? Красивый, а?

– Кому что нравится, – ответила женщина рядом. – Я почти первая пришла, видела. Морда опухшая, страшная… Мертвяк, он и есть мертвяк.

Расходились все нехотя. Многие остались обсудить версии случившегося.

Кто-то говорил, что мужик по пьяни свалился в канаву, кто-то предполагал убийство, кто-то роковую случайность.

Бабы настаивали на версии про несчастную любовь.

К пивному ларьку выстроилась очередь. У мужиков был повод.

– Верунь, а ты б хотела, чтобы твой вот так… из-за любви к тебе? – спросила мать.

– Кабы Петька, то пущай, – сказала мечтательно тетя Вера. – А если Василий, то нет. По Василию я бы сильно убивалась.

– И я бы не хотела. Как представлю себе утопленника в гробу! Синий весь, раздутый, стылый… брр! Как же ж его целовать-то?..

– Ой, я тебя умоляю! Василий иной раз со смены придет, рожу водкой зальет, аж глаз не видно! И синий, ага, еле языком ворочает. А то ты не видела! – Тетя Вера толкает маму в бок и смеется. – А целую же ж! Ой как целую!

– Потому что любовь! – соглашается мама. – Кстати, а Костик-то мой где, Верунь? Остался, что ль?

Мы с Дзюбой сидим во дворе под лестницей и курим на двоих папиросу, украденную у старшего Дзюбы.

– Эх, жалко, что не я нашел! Я ж сегодня утром там с батей проходил, как раз под мостом! Эх…

– А то можно подумать, ты б не испугался?

– Я?! – Дзюба неподдельно возмущается, и у него краснеют уши и шея. – Да я, если хочешь знать, с батей вместе свинью колол!

– Сравнил! То свинья, а то человечий мертвяк!

Мы по очереди затянулись папиросой.

– Я бы в следователи работать пошел, – сказал Дзюба. – Они на все криминальные дела выезжают.

– Ну и дурак! – сказал я. – Лучше уехать во Францию и жить возле Эйфелевой башни.

– Ну, это по-любому лучше, – согласился Дзюба.

Из-за угла показалась кудрявая голова Дзюбиной младшей сестры Люськи.

Я быстро спрятал папиросу за спину, но было поздно.

– Ага! – сказала Люська. – Кому-то сейчас будет!

Дзюба подался вперед и погрозил ей кулаком.

– Люська, мороженого хочешь? – спросил я. – Мы тебе мороженое, а ты никому не скажешь.

– Пять! – сказала Люська. – Пять морожен!

Мы с Дзюбой вывернули карманы и стали подсчитывать мелочь.

Мимо пронесся красный «жигуль» с милиционерами из райцентра. Мы смотрели ему вслед, пока не улеглась пыль на дороге.

– И трубочку с кремом! – подумав, добавила Люська.

Он здоровенный такой был! Одной ногой на площади стоял, а другой – почти у самого леса, за станцией. Когда не шевелился, никто даже внимания не обращал. Кому охота ходить с задранной головой? А он деликатный такой, по ночам только передвигался, чтобы не пугать никого, хотя при его-то росте…

Имя у него еще такое было… тяжелое. Ну, неподъемное такое – тонн пять, пожалуй, если не больше. Никто не осмеливался. А он еще скромный очень, не навязывался особо, да и вообще старался не шуметь. Наверху тишина такая, красота, прямо летать охота, что при его размерах…

Шнурок, бывало, на ботинке развяжется, а он стоит, ждет. А ну как кого испугает ненароком, если ручищами своими шевелить начнет? А внизу уже собралось всех полно – снуют туда-сюда, дорогу освобождают, в свистки свистят. А ему неудобно прямо, готов сквозь землю провалиться. Пробовал даже босиком, но как-то оно…

Питался облаками. Очень удобно. Главное, пища не тяжелая, а наоборот. Если день солнечный, на небе ни облачка, значит, очень голодный был. А если все тучами затянуто, значит, хандрит, аппетита нет, значит, дождь. Тогда под ним все собираются, сухо потому что, и все расстояние от площади до станции…

Бывало, как затоскует, как надумает всякого – сядет на корточки и плачет. Только это очень редко. В последний раз целое небольшое море наплакал. Теперь там курорт и пляжи. Оно, конечно, веселее, но глаза сильно устают. А отвлечься как? Они же там, внизу, через одного плавать не умеют. А раз сам все заварил, значит…

Он поначалу думал, если много-много облаков съесть, внутри должна такая легкость и летучесть образоваться, что вопрос с перемещениями можно будет как-то иначе решить. Он даже спал с открытым ртом. Но самолеты все время язык царапали, поэтому приходилось пригибаться каждый раз, когда…

Родилась Аксинья под осиной на опушке.

Мать положила ее в авоську, подвесила на сук да и сгинула.

Кричала Аксинья так громко, что онемела. Кормили Аксинью белки да куницы, поили птицы да дожди.

Подросла Аксинья, обломился сук, порвалась авоська.

Встала Аксинья, отряхнулась и пошла домой.

Шла Аксинья по Руси, заглядывала в окна, стучала в двери.

«Кто там?» – спрашивают.

Молчит Аксинья.

Постоит и дальше идет. А за ней молва тянется. Ходит, мол, Аксинья, детей пугает, стариков тревожит, дом себе ищет. Запирайте ставни, закрывайте двери, не пускайте в хату.

Кореньями питалась Аксинья, воровала яйца из гнезд, языком ягоды давила. Летом в ручьях купалась, зимой спала в медвежьих берлогах.

Поспит, выйдет на солнышко, отряхнется, да и снова домой идет.

Весь мир обошла Аксинья. Все, что можно, повидала. Вернулась к своей опушке.

Нет нигде у Аксиньи дома.

Нашла свою авоську да и повесилась на суку. А чего жить-то?

Лаптем копал Захар лунку.

Так ему Ильинична велела. Старуха хоть и выжила из ума вовсе, а деревенские каждому слову ее верили. Авторитет, не хухры-мухры!

Яблочные косточки Захар во рту держал, под языком. Пока от старухиного дома шел, держал, пока копал – тоже.

– Семя должно сродниться с тобой. Все о тебе узнать должно, – говорила Ильинична морщинистым беззубым ртом. – А как яблоко есть станешь, отвори свои мысли и сердце.

– Да как же я отворю, не умею я! – сокрушался Захар.

– Тогда молись, – отвечала старуха.

Захар съел яблоко, молясь. Вместе с кочерыжкой съел, как велено. А косточки – под язык. Прямо чувствовал, как они набухают там и оживают.