Виктория Шавина - Дорога в небо

Досадуя на помеху — эти люди, стоит им где-нибудь появиться, и тотчас начинается бардак — он отворил дверь. Никто не попытался вломиться, тогда Альвеомир высунул нос наружу и обомлел. Право, лучше бы человек притаился где-нибудь, желая напасть.

Кусты сгрудились, обвивая что-то, но мешки с кормом лежали нетронутые. Сил'ан вздохнул и подплыл ближе. Аура человека ясно проглядывалась через сплетение живых линий. Он дёргался, и Альвеомир решил, что жертва в сознании.

— Я велел дать корму цветам, — раздражённо заметил он. — Разве я сказал: покорми их собой?

Ответа не было.

— Вот же бестолочь.

«Бестолочь» лежал в гамаке и потягивал настой из чаши — половинки высушенного плода. Он уже пришёл в себя, и, хотя руки у него по-прежнему слегка дрожали, пить мог сам. Сознание, затуманенное ядом, возвращалось быстро, и человек, вспомнив, что он существо разумное и общественное, пытался заплетающимся языком втолковать: оказывается, вот такая же посуда очень распространена у него на родине.

«Какое мне дело?» — думал Альвеомир. Идея ударить бестолочь футляром от гобоя и так заставить замолчать обретала всё большую привлекательность. А ведь Сил'ан редко замечал за собой склонность к насилию и вандализму.

Впрочем — воля, воля и ещё раз воля — занимался он совсем не тем, чем ему хотелось: выслушивал глупца и зашивал его верхнее платье.

— Ссс…ве, — сказала жертва, покончив с историей чаши. — Тссс… вя.

— Цветы, — холодно согласился Альвеомир. — Умолкни и пей.

«Бестолочь» внимательно выслушал медлительную речь, потом рассмеялся, проливая ценный настой на грудь.

Пока лекарство сделало своё дело, страх и неприязнь уже улеглись. Альвеомир успел немного привыкнуть к человеку, спавшему в его личном пространстве — Оранжерее — и даже в его собственном гамаке. Хин же не видел причин слишком опасаться того, кто не напал на беззащитного, напротив, помог.

Одезри обвёл помещение взглядом. Заметил множество мелких вазочек; стеклянные шары с непонятным содержимым, неподвижным или вяло копошащимся; полки для свитков и нот; кадки с растениями и даже аквариум. Свет проникал через прозрачную крышу, и в комнатке было тепло и уютно.

Маленькое создание без труда напустило вид неумолимого судьи, но, увидев его жилище, Хин подумал, что заглянул ему в душу. Ничего жуткого там не скрывалось.

— Думаешь, я дорожки выращиваю? Их топтать нельзя? — медленно и строго спросил тонкий девичий голос. И добавил с неторопливостью пророческого гласа: — Зачем ты полез к цветам?

На помощь могла придти грубость, но в этот раз Хин отказался от неё. Только ответил коротко:

— Успокоиться.

Альвеомир перестал смотреть в сторону, его страшные глаза уставились на человека в упор, и Одезри заметил в их вечной непогоде солнечный проблеск.

— Успокоиться? — повторил Сил'ан, живее обычного. Похоже было, что ему понравился ответ. — Да, — сказал он мягко, — ты знатно успокоился. Ещё бы чуть — и навсегда.

Альвеомир успел решить для себя, что это Нэрэи притащил человека в резиденцию: подарок для семьи, ничего не скажешь, однако вполне в духе бунтаря. И был очень удивлён, услышав другое имя. Он переменился: стал ещё задумчивее, ещё медлительнее:

— Значит, ты и есть тот человек из Лета? — теперь Сил'ан рассматривал Одезри с интересом, отнюдь не отстранённым. Так, словно что-то проверял.

Хин не стал отрицать, но постарался скрыть собственное удивление:

— Он говорил с тобой обо мне?

Альвеомир уставился на аквариум:

— Он и Нэрэи когда-то были не разлей вода. Ты этого не знал? Хм, я-то думал, ты удивлён, почему он спрашивал меня, не его…

Сил'ан замолчал. Хин не перебивал, надеясь, что тот продолжит рассказ. Отчего-то Альвеомир решил исполнить его желание.

— Помню их, — медленным, высоким голосом песка, скприящего под ногами, заговорил он. Всё-таки, у него была слабость: любил производить впечатление, иначе избрал бы иное начало. — Нэрэи, яркий, смелый, даже безрассудный. И его тень. Оба имели большой успех, когда вышли в свет. Тебя это, может быть, удивляет? Меня — ничуть. Скромность и ласка привлекают отнюдь не меньше, чем вечный карнавал легкомыслия, блеска и острот. С Нэрэи я не ошибся: он кажется яркой бабочкой-однодневкой, но не принёс семье позора. А опыт и года всё же берут своё. За вычурным фасадом появляется здание, архитектурой которого предки когда-нибудь смогут гордиться.

Он вздохнул:

— Я ошибся в том, в ком меньше всего сомневался. Келеф — изгнанник, он должен был сменить имя на обидное прозвище. А мог стать донором, родителем для нового поколения — это ведь честь. Тогдашний глава, и многие его поддержали, решил: юнец просто капризничает. Припугнуть, и голова прояснится. А он был упрямый — этого ядра в нём не разглядели.

Первый раз он вернулся, когда сменился глава, и новый решил его принять. Пожалел, наверное. Келеф же, я догадываюсь, хотел, чтобы он вовсе отменил наказание. А на кого тогда взвалить бремя? Кого отправить в Лето? Не Саели давал обещание, не я, не Келеф — тот, с кого уже не спросишь —, но честь семьи и предков велит не нарушать данного слова.

Ко второму возвращению, он изменился того сильнее. Нэрэи его не забыл, да и остальные скорее жалели или изумлялись, чем укоряли. Он сам отвернулся от них. Не только в злобе и упрямстве дело. Кто хорошо понимает людей, тот отдаляется от нас. Кто понимает нас — отдаляется от людей. О втором суди сам, а первое мне подтвердил его пример: Келеф бежал от нас к знакомому. К знакомому, — он повторил и вновь вздохнул, — но чужому. Рано или поздно, это должно было измотать и ожесточить его, потом сломать. Я вспоминал диковатого, но любопытного и ласкового детёныша. Я сожалел, что он исчез, но ничего не делал: ни тогда, ни сейчас.

Я уже не ждал хороших вестей, не ждал и того, что он выдержит свой срок в Лете. Но вдруг что-то будто изменилось к лучшему. Или, во всяком случае, перестало мчаться к пропасти. Он навестил нас, а в следующий раз должен был возвратиться совсем. Что-то удивительное он там нашёл, в стране иссушающего зноя. Рассказывал о местных красотах, грезил путешествиями, как будто неведомая сила, высшая и справедливая, вновь подарила ему отобранные изгнанием детские годы. Я решил, что так его ободряет предчувствие скорого возвращения.

Незадолго до отъезда, он пришёл ко мне. Почему ко мне? Я до сих пор не могу понять. Мы никогда не были особенно близки. Тогда-то он и поведал о тебе, совсем немного. Я не придал значения, но оказалось, ему нужен совет. И я сказал ему — конечно же, я основывался на собственном опыте, на чём же ещё? Я сказал: «Ты не можешь выбрать между образом и человеком. Он почему-то тебе необходим, и с одной стороны человек — это заманчиво. С ним можно сделать куда как больше, нежели с образом. Хотя бы коснуться. Но что если человек тебя разочарует? Тогда прежний, дорогой образ уже не вернёшь, равно как и не отменишь все последствия уже сделанного выбора, а человек станет не нужен. Влечения не вечны. Образ же, как и всякие приятные воспоминания, со временем будет становиться лишь совершенней. Не раздумывай — выбирай образ: люди умирают рано, память — лишь вместе с тобой».