Марина Дяченко - Корни камня

— Три дня, — сказала Регина мягко. — Ровно через трое суток… вы знаете. Сопротивляться бесполезно. Я рассчитываю на благоразумие людей Поселка… Город в любой момент готов принять вашу капитуляцию — и Коваля в наручниках. Конец связи!

Экран погас. Ивар устало вздохнул и сел на железный пол.

Она мстит мне, подумал Ивар и сам поразился этой простой мысли.

Она мстит. Она не забыла того, что было сказано тогда утром, в присутствии Сани. Она отомстила Сане за то, что он это слышал. Она мстит Ивару за то, что он это сказал.

— …И не будет уверенности, что мы сумеем хотя бы стартовать! Ее и так было немного… уверенности… И никогда не будет! — высокий злой мужчина по имени Никола почти кричал. — Я отвечаю за то, что творится в доке… И я говорю, что за трое суток такое в принципе… если…

Их всех превратят в жирную копоть. Регина ох как хорошо знает Барракуду, она уверена, что он уперся, что он не отступит… Это хладнокровное убийство.

— В принципе все возможно, — откуда-то издалека усмехнулся Барракуда. — Сделай мне подарок и просчитай наши шансы — без паники, но и без этого… куража бывалого самоубийцы.

Ивар методично водил по полу пальцем. Так приятно было ощущать выпуклый холод стальных заклепок. Он давно уже потерял нить разговора — слова отдавались у него в ушах бессмысленной, неприятной, полной диссонансов мелодией:

— Вариант Николы… Регина… Регина… Регина… Некомплект. Десять процентов… Сорок процентов… Вариант Регины. И НЕЧЕГО НА МЕНЯ ПЯЛИТЬСЯ!

Ивар содрогнулся. Барракуда рявкнул еще, Никола ругнулся, жалобно попросила о чем-то Милица, примиряюще вступился Генерал, и тогда Барракуда рассмеялся:

— Кстати, а наручники-то у нас есть?

Они не сдадут его, думал Ивар, глядя в бежевый потолок комнаты-тюрьмы. Они не сдадут его, да и сам он не сдастся… Они попытаются бежать на своем недостроенном кораблике. Смешно.

…А отец ли сидел сегодня в Ратуше, перед экраном? Отец ли повернулся и ушел, когда зашла речь о скорой смерти любимого сына? Или это пустая оболочка, изъеденная изнутри? Как там говорил Барракуда: она выжрала твою душу…

…А что она имела в виду, когда называла Барракуду «победоносным соперником» отца? Еще тогда? Еще до рождения Сани? И мама об этом знала? О чем? Нет, Ивар просто глупый ребенок, он чего-то не понял, не понял, это слишком сложная, слишком давняя история…

Почему она так улыбалась, так двусмысленно? Или показалось? Что же, отец, выходит, еще тогда…

Ивару сделалось тошно. Он сел и обхватил плечи руками; ему показалось, что комнатка едва заметно сотрясается, вибрирует, и от этого сотрясения наползает непреодолимая, вязкая, черная тоска.

Отец женился на маме, потому что любил ее. Ивар помнит — две тени, соприкасающиеся головами… Две руки на его подушке, одна тонкая, другая широкая и сильная, и пальцы сплетены… Отец ЛЮБИЛ маму и ЛЮБИТ ее, а Регина просто самовлюбленная дура, ей кажется, что весь мир…

Но Барракуда-то умен! Что он нашел в ней, ну что, он, Ивар, решительно не может понять…

Он неправильно понял, он маленький. Да, маленький…

Кажется, на поверхности объекта «Пустыня» гуляет ветер. Страшный ветер, ураган, это впервые за все время пребывания Ивара на этой мелкой, мелочной, мерзостной планетке…

…А вдруг Регина знала все заранее?! Та сцена в невесомости… И атака, в которой погиб Саня. И теперь — Ивар. Отец останется один, и ее власть над ним будет безгра…

Ветер снаружи свирепеет. Звенят и трясутся стены.

Значит, отец любил Регину… И женился на маме просто потому, что Регина предпочла…

Поле его зрения разбилось на квадратики — как шахматная доска. Ивар закрыл глаза, но квадратики не исчезли, меняясь местами, сложно вращаясь, как в калейдоскопе. Он устал. Он так устал…

Открылась дверь. Почти беззвучно, но напряженный Иваров слух не мог ошибиться. Открылась дверь — и тут же закрылась снова, но, когда Ивар разлепил веки, в комнате никого не было. Пусто.

Ему вдруг сделалось холодно. Никто не вошел, сказал он себе — но почему-то неуверенно. Никто не вошел.

Ветер снаружи стих, и стихла нервная пляска стен и перекрытий, и вокруг воцарилась глубокая, как обморок, ватная тишина. Ненормальная. Неестественная. Вжавшись спиной в прохладную стену, Ивар понял вдруг, что круглая тень в углу напротив слишком темна для тени. Таких теней не бывает.

Надо было приподняться на койке и посмотреть — но Ивар знал, что сделать это не в его силах. Попробовал зажмуриться — но слепая темнота была еще хуже, и тогда он стал смотреть в сторону — чтобы захватывать тень самым краешком бокового зрения.

Она лежала, темная, грузная, как свернувшаяся кольцом черная кишка. Остатками здравого смысла Ивар пытался поверить, что это всего лишь тень, что на самом деле в углу нет ничего; он несколько раз принимался считать про себя, намереваясь на счете «пять» перевести взгляд и посмотреть прямо в страшный угол — и безнадежно запинался на «четыре с половиной».

Потом он понял, что давно уже не сидит на койке, а стоит, вжимаясь спиной в стену, желая сделаться плоским, как бумажная картинка.

Тихонько щелкнул пол. В другом углу, у двери в уборную, темнело еще одно черное пятно. Койка под босыми ногами вздрогнула, будто живая. Там, под койкой…

…Возится, влажно хлюпает, оплывает густой черной жижей и снова всасывает эту массу в себя. Вместо лица черная смоляная воронка… Не надо.

Ивар захрипел. Непреодолимый, физиологический ужас перекрыл ему горло, скрутил судорогой подгибающиеся ноги, сдавил живот; в несколько секунд человеческое существо, мальчик, обернулось комком беззвучно вопящей плоти.

…Отлетела дверь.

В него вцепились чьи-то руки, и он понял, что вошедший хочет стащить его с койки, скормить чудовищу. Сопротивляясь с невиданной ловкостью, сильный, как десять Иваров, он сомкнул челюсти на пальце вошедшего, рот его наполнился кровью — но вошедший был тяжелее, он наваливался, сдавливал грудную клетку, Ивар задыхался, молотил ногами, не раз и не два угодил в мягкое… Потом мутный туман перед глазами разошелся, и он увидел у самого своего носа свисающий клок бежевой обшивки.

— Ивар?

Он только теперь почувствовал, что руки его заломлены за спину, да так, что плечи вот-вот вывернуться из суставов.

— Отпусти…те… — сказал он, и рот его оказался соленым.

Хватка ослабла, ушла совсем.

Он лежал на койке, обшивка на стене была безнадежно испорчена, место разрыва кривилось, как распахнутый рот. Края его топорщились бесцветными ворсинками. Ивар с усилием попытался вспомнить, кто и зачем разорвал нервущуюся ткань — но вместо этого обнаружил с ужасом, что лежит в мокрых штанах.

Он покраснел. Он сделался горячим и пунцовым — и вместе со стыдом к нему вернулась память.