Торн Стюарт - Обитель спящих

Три дня пути до заветного острова были исполнены мучительного безделья для Конана и нетерпеливого ожидания для дракона.

Уподобившись гигантской черепахе, дракон день и ночь плыл на северо-восток. Панцирем ему служила лодка, для удобства освобожденная от таких излишеств, как мачта и парус. Аридо удерживал ее в изгибе сильного тела, извиваясь по-угриному только хвостом. Голова его гигантской рострой возвышалась над бушпритом, все вместе выглядело величественно и странно.

В лодке, словно младенец в колыбели или какая-нибудь знатная госпожа в открытых носилках, восседал Конан. Пожалуй, сравнение с младенцем было более близко к истине, потому что почти всю дорогу киммериец только и делал, что ел и спал.

И еды, и питья щедростью Раттеры у него было вдоволь, будь его воля, атлант набил бы лодку от носа до кормы всевозможными яствами и мехами с вином. Киммериец чувствовал себя гусем, которого аквилонские хозяйки откармливают к зимнему празднику Митры — подвешивают в кладовой, чтобы он не мог двигаться и не согнал накопленный жир, и насильно запихивают в клюв лущеные орехи.

Время от времени он уговаривал-таки дракона несколько умерить бег и дать ему выкупаться. Аридо и сам был не прочь просто порезвиться в теплой ласковой воде, подныривая под Конана и щекоча ему бока длинными усами. Плескаться и дурачиться он мог бесконечно.

Пока они плыли, Аридо рассказывал ему, что драконы бывают четырех разных окрасок: голубые, как он, красные, бурые и золотые. Голубые — драконы воды, красные посвящены огню, бурые — земле, а золотые — ах! — здесь Аридо мечтательно вздыхал — золотые, крылатые, самые прекрасные из всех, принадлежат воздуху.

Судя по его ахам и вздохам, на островах среди золотых драконов была одна, к которой Аридо особенно благоволил.

Однажды Конан прямо спросил его об этом, и дракон, смущаясь, признался: да, есть такая, он зовет ее Золотая Птица, а все остальные зовут ее по-другому, но на его имя она примчится быстрее ветра, как если бы ее позвал сам Повелитель Драконов. Конан на это только удивленно покрутил головой: ничего подобного он от Аридо до сих пор не слышал. Или по мере того, как они приближались к заветным островам, дракон вспоминал все больше и больше?

За последние три дня Аридо вообще очень изменился. Если к островам материка My плыло угрюмое, усталое старое существо, то теперь в море летел, как стая дельфинов, резвящийся мальчишка в драконьей шкуре. От его язвительных речей, подозрительности и хитрых, злобных гримас не осталось и следа, он был беспечен, добродушен, только что не пел.

Киммериец мог легко поддеть его каким-нибудь ехидным и веселым замечанием, и дракон смущался, не зная, как ответить, словно растерял в дороге все свои колкости. Этот Аридо столь разительно отличался от того старого, злого и недоверчивого ящера, которого Конан увидел в пещерах под островом, что казалось, дракона подменили.

Впрочем, таким он нравился киммерийцу куда больше, чем прежним.

Наконец плавание завершилось. Конан дремал в своей лодке, когда его разбудил веселый окрик:

— Вставай, соня! Мы прибыли, распрягай лошадей!

Киммериец открыл глаза и потянулся.

Лодка стояла у берега, зарывшись носом в песок. А перед Конаном открывался самый прекрасный остров из всех когда-либо виденных, а повидал он их за свою жизнь немало.

Над высоким скалистым обрывом, просвеченные солнцем, вставали причудливо изогнутые красные сосны с плоскими, вытянутыми кронами. Их ветви оплетали ползучие травы и лианы, свешиваясь прихотливой бахромой, кое-где расцвеченной мелкими россыпями ярких цветочков. Древние серые скалы, расколотые и избитые морскими ветрами, сплошь покрывал пестрый ковер рыжих и голубых лишайников, создавая причудливый, неповторимый узор. Ниже, вдоль прибрежной полосы песка, тянулись заросли никогда не виденного Конаном бамбука: черноствольного, с темной листвой, — а над ними, чуть шевеля листьями под тихим ветром, покачивались лопоухие банановые пальмы. Все это густо оплетали цветущие многоглазые лианы, запах их мелких, но ярких цветов смешивался с запахами зелени, сухой тины и моря.

Дракон торжественно выволок лодку с Конаном на берег и провозгласил:

— Приветствую тебя на Самом Краю Земли, о Конан, Странствовавший Дальше Всех! Ну, как тебе моя Нихон-но?

— Сойдет, — отозвался Конан. — Немного пестровато на мой вкус, но сойдет. Заберись-ка, парень, на пальму и нарви мне бананов. У тебя это лучше получится, а на сытый желудок мне твои острова, глядишь, и в самом деле понравятся!

— Тебе позеленее или пожелтее? — отозвался дракон, мигом вскарабкавшись на самую толстую пальму — те, что потоньше, просто не выдержали бы его веса, да и эта наклонилась угрожающе низко.

— Рви, как себе!

Дракон приволок ему целую связку и бросил на песок, заявив в такт укоризненному качанию собственного когтистого пальца:

— Я — бананы — не — ем!

— Ну и ладно, — покладисто отозвался Конан, извлекая из лодки свой мешок и развязывая веревку.

Из мешка он достал бережно упакованную бутыль и выставил перед собой. Дракон потянул носом и, презрительно фыркнув: «Вино!» — умчался кататься в песке родного берега.

Это было только к лучшему, потому что Конан хотел побыть один. Конечно, его отношение к бирюзовому ящеру сильно изменилось за прошедшие двадцать дней, ведь как бы ни был тебе неприятен твой спутник в начале дороги, невозможно злиться и проклинать его, как прежде, если за пол-луны вы пройдете полмира, попеременно вытаскивая друг друга из всяческих передряг. Но сейчас, сидя на теплом песке, глядя в море и потягивая темное бархатное вино, Конан думал о погибших Сагратиусе и Кинде, и ему не хотелось помнить о том, что причина их гибели резвится рядом в двух шагах, живая и невредимая.

Выпив бутылку до половины, Конан встал, отряхнул со штанов песок, вошел в воду и молча вылил остатки вина прямо в прибой. Не впервой ему приходилось поминать так погибших в море товарищей, но первый раз за все подобные тризны он промолчал. Ему хотелось верить, что и сын великого Бога Пустыни Ша-Трокка, и непутевый, но по-своему ревностный служитель Митры нашли свое успокоение не на Серых Равнинах, а в каком-нибудь более подходящем месте. Сагратиус, рассказывая о чьих-нибудь подвигах во славу Митры, а таких рассказов он знал великое множество, обычно заканчивал повествование словами: «…и когда он умирал, он верил, что возвращается к отцу своему, светлому Подателю Жизни, и было ему по вере его». С некоторых пор Конан был склонен думать, что в этих словах заключена вся истина веры, а, быть может, и жизни. «Да будет вам по вере вашей», — повторял он про себя, глядя, как стекают в воду последние капли драгоценного напитка. Бутыль он заткнул пробкой и оставил на берегу — может, еще пригодится.