Майра - Оливия и Смерть

– Вы были здесь ночью?

– Нет. Но слышал, что под утро его светлости стало значительно хуже. Ещё вчера вечером он с большим трудом мог разговаривать. Говорят, он отослал своего сына в Д., в клинику для глухих. Может, оно и к лучшему. Отец Викторий сказал, что его светлость ужасно выглядит…

Из спальни быстрыми шагами вышел доктор Мариэнель. Все, кто был в приёмной, кинулись к нему с одним и тем же вопросом на устах, но он властно остановил их, сказав:

– Потом, господа, потом.

И первые персоны государства отступили перед его профессиональной уверенностью. Он миновал гвардейский заслон, в коридоре ему поспешно освобождали дорогу. Патрик двинулся было за ним, но увидел воспалённые глаза, измождённое тяжёлой бессонной ночью лицо и не решился заговорить.

– Должно быть, пошёл отдохнуть, – прокомментировал Йохан Дайгель. – Он с вечера у постели герцога. Сейчас там епископ, это надолго…

– Вы правы.

Патрик вздохнул. Ему вдруг захотелось остаться в одиночестве. Находиться в толпе, когда вокруг тебя рушится мир – бессмысленно. Поэт отправился в дворцовую часовню, сочиняя по пути молитву.

– Господи, он старался быть хорошим слугой Тебе и добрым правителем. Ты дал ему тяжкую ношу при жизни, подари же теперь лёгкую смерть…

Он вернулся к себе примерно через час. В уютной чистой комнате с камином, заменявшей Патрику приёмную, на подносе лежала одна-единственная записка. Поэт распечатал её и узнал руку Мариэнеля. Должно быть, слуга, принёсший послание, был здесь совсем недавно. На чистом листке почерком, выдававшим сильную усталость, было выведено всего два слова: "Чёрная пена".

Патрик бросился в кресло у камина и тихо заплакал.

К вечеру было объявлено, что Оттон скончался. Потянулись длинные часы разговоров, обсуждения предстоящих похорон. Часть придворных ринулась в город заказывать траурные наряды, остальные, как выяснилось, успели позаботиться об этом заранее. Пока тело обмывали и обряжали, дворец казался странным призрачным царством: он был полон жизни деятельной и густой, но приглушённой, почти бесшумной. Тёмные фигуры двигались по коридорам, ведя тихие разговоры и печально покачивая головами, и лишь достаточно приблизившись к собеседникам, можно было обнаружить, что они обсуждают вполне земные вопросы: на какой день перенесут обед у графов Б., в каком платье будет на отпевании баронесса А… Слуги сновали быстрее и бесшумней прежнего, хотя, казалось, такое невозможно. Зеркала были завешены, цветные витражи затянуты крепом, в коридорах мелькало вчетверо больше, чем обычно, чёрных сутан и коричневых ряс. Было душно от искренней и притворной скорби, от витавшего повсюду запаха ладана, горячего свечного воска и сосновой хвои. Запах этот пропитывал всё: мебель, ткани, причёски, разговоры, мысли…

Патрик решил не беспокоить Мариэнеля расспросами, тем более, что главное уже было сказано в записке. Вместо этого поэт поехал домой, чтобы отдать усопшему последний долг. Песнь на смерть правителя упорно не хотела складываться, что-то внутри отказывалось верить в столь неожиданный и трагический конец.

Он отправил лакея к Хуго, чтобы тот подавал коляску, собрал со стола кое-какие бумаги, выпил золотистого бренди из заветной бутылки, припрятанной в шкафу за книгами. Внутри было пусто, прошлое казалось безмятежным цветным сном, а будущее застилала мгла. Поэт всё медлил покидать эти комнаты, всё бродил по ним, как будто ему уже было сказано, что он больше сюда не вернётся. Повинуясь порыву, он вынул из шкафа три книги с намерением забрать их с собой. Одной был сборник стихов Марселя, другой – теософские трактаты одного немецкого философа, с которым Патрик встречался лично, третьей – переписка Абеляра и Элоизы, старая потрёпанная книжица, когда-то стоявшая на каминной полке в доме его матери рядом с Библией и "Ирландскими песнями" Томаса Мура.

Лакей вернулся сказать, что коляска подана. Патрик накинул пальто, взял шляпу, замешкался на пороге, страстно желая оглянуться, но сдержался. Снаружи накрапывал дождь, первый в эту весну. Здесь, на площади, хорошо было слышно, как внизу ревёт река, стремясь освободиться от груза неповоротливых льдин, как ледяные корабли грохочут и трещат, сталкиваясь, наползая друг на друга, раскалываясь на куски…

Хуго помалкивал, утратив обычную весёлость, и только лошадям было всё нипочём: они знай себе беззаботно несли коляску под гору, радуясь быстрому движению, тёплому парному воздуху и ровному пути.

Вечерело. Небо было сплошь затянуто мутной пеленой, цветом похожей на безбожно разбавленное молоко. Патрик представил себе Вальтера, катящего среди опускающегося тумана, в дорожном экипаже или в карете, по просёлочным дорогам вслед за верховым. Дай бог, чтобы весенняя распутица не задержала их в пути. За весь сегодняшний день никто ни разу не подошёл к Патрику с вопросом о юном герцоге. О нём вообще не вспоминали, словно всё давно было решено, словно его и вовсе не существовало. Пройдёт два-три дня, Оттона похоронят, Эдвард сядет на трон. Герцогство вновь обретёт правителя, а значит, и центр равновесия. Никто никогда не узнает о яде: Мариэнель будет молчать, хотя бы из-за инстинкта самосохранения. Все сочтут, что Оттон умер от неизлечимой болезни печени – не он первый, не он последний.

Патрик не мог сейчас думать о том, что станет с Вальтером. Он хотел сперва оплакать мёртвого герцога. Но слова казались безжизненней глины, а ритм вяло трепыхался, словно останавливающееся сердце.

Дома, в своём кабинете, где он заперся после ужина, к которому едва смог притронуться, поэт устроился в кресле и закрыл глаза. Сквозь окна снаружи волнами наплывала ночь, электрическая лампа слабо потрескивала и позванивала раскалённым золотым нутром. Лист бумаги, бледный, как лицо Гельмута Адвахена, выглядел столь же упрямым, своевольным и неприступным. Патрик в раздражении принялся бездумно покрывать его поверхность мелкими рисунками, словно те были знаками освобождающего заклинания. Он хотел искренности, но уже не чувствовал ни боли, ни тоски – одну пустоту и тревожное ожидание чего-то. Из этого не складывают погребальных песен, об этом не поют в славословиях.

Он вдруг ощутил слепую бессильную ярость. Едва в его жизни что-то начинало складываться как надо, являлась смерть и отнимала у него всё. Он потерял семью, родину, двух возлюбленных, друга, а теперь ещё и милостивого покровителя.

– За что, Господи? – спросил он беззвучно, словно Бог читал по губам, как Вальтер. – Если бы ты одарил меня великим талантом, а взамен лишил бы всего – я не роптал бы, я знал бы, за что плачу. Но я – просто ремесленник, чеканящий пряжки для туфель и кующий булавки из того же материала, из какого Челлини делал вазы редкой красоты. Разве этого не довольно?