Майра - Оливия и Смерть

Карета ехала очень долго, потом остановилась, и, когда Патрика вывели, он увидел огромный, тёмный на фоне едва начавшего сереть утреннего неба дом в окружении чудовищно больших и старых деревьев. Это были не город и не Судейская коллегия.

Его вели по каким-то галереям, сперва изысканно убранным, роскошным, потом – угрюмым и голым… Дворец постепенно превращалался в каземат. Нижние его этажи уходили под землю и представляли собой длинные мрачные коридоры с глухими массивными дверями по бокам. Должно быть, хозяин этого особняка имел множество врагов. Поэт хотел было посочувствовать ему, но передумал.

Одна из тяжёлых дверей отворилась, впуская Патрика в довольно большое помещение, похожее на караульное. Но тут не было солдат, чистящих ружья, играющих на досуге в карты, штопающих поношенное бельё или спящих на жёстких лавках после дежурства. Зато там было старое дубовое кресло с резной спинкой, попавшее сюда неизвестно как и зачем, а в кресле – сгорбленная фигура в чёрном, при звуке открываемой двери поднявшая голову от книги на столе. Патрик сделал два шага вперёд и остановился.

Судьба взглянула на него глазами Гельмута Адвахена.

Граф Гельмут выпрямился в своём неудобном кресле, больше напоминавшем громоздкое пыточное орудие, и посмотрел на стихоплёта без улыбки. Его лицо вообще не выражало ничего, кроме безграничной усталости: видно, ему тоже выпала бессонная ночь. Он глядел на Патрика, и тот знал, кого он видит: невысокого немолодого мужчину с оплывшей фигурой, с ясно различимыми уже залысинами на висках, небрежно одетого, моргающего больше обычного после темноты подземных коридоров…

Граф поднялся из-за стола, его худая, почти тщедушная в подчёркнуто-чёрном облачении фигура выглядела случайной в этой комнате с грубой мебелью, низким потолком и давно не беленными стенами.

С минуту они молчали, скрестив взгляды: один вопросительный, другой – угрюмый. Ни один не опустил глаз, и тогда граф заговорил.

– Я давно хотел встретиться с вами наедине, господин поэт, – сказал он, но в его голосе не слышалось никакого интереса. – Я много о вас думал.

– Чем обязан такой честью, ваше сиятельство? – раз обмен репликами начался без приветствий и происходящее выглядело абсурдным, как кошмарный сон, стихотворец решил пренебречь привычными формальностями.

– Я думал о вас всю эту ночь, – продолжал Гельмут, не слыша, устремляя глаза куда-то за спину Патрику, словно настоящий противник находился там, а поэт был лишь его карликовой, недоразвитой тенью. Тому вдруг пришло в голову, что и он, в свою очередь, ищет позади молодого Адвахена другого, более грозного и могущественного соперника. – А сколько передумал до этого – и сказать нельзя. Теперь вы, наконец, здесь…

– Ваше сиятельство, мне трудно понять смысл ваших рассуждений.

Гельмут снова взглянул стихоплёту в лицо.

– В них нет смысла – ни для кого, кроме меня. Вы вольны забывать, я – нет… Странно… Мне всегда казалось, что вы более ничтожное создание и ваша жизнь состоит лишь из обжорства, пьянства и разврата… Что есть в ней такого, что вы смеете стоять при мне прямо и держать себя со мной как равный?

Его манера говорить выдавала привычное усилие воли, старание обуздать гнев, не давая ему выплеснуться наружу разрушительным потоком лавы. Слова вылетали, как плевки, и Патрик вдруг отрешённо подумал о том, как сильно, должно быть, этот человек его ненавидит.

– Так вы привезли меня сюда, чтобы спросить об этом? Или чтобы узнать, почему ваша мачеха была со мной, наперекор пристойности и обычаям?

Патрику показалось, что следующий миг станет для него последним. Граф задохнулся яростью, на бледных щеках вспыхнули острые треугольники румянца, ноздри затрепетали, и вдруг поэт с ужасом увидел, как из прокушенной нижней губы по тщательно выбритому подбородку сползает тонкая тёмная струйка. Адвахен подчёркнуто спокойно вынул белый платок и вытер кровь. Его руки не дрожали.

– Если бы мои люди оказались расторопнее, я, возможно, убил бы вас на месте. А может, наоборот, беседовал бы с вами дольше, – он проговаривал слова чуть глуше и отчётливей, чем раньше. – Но уже светает, я не спал всю ночь – и, честно говоря, у меня зверски болит голова. А мне надо к обеду быть в церкви – завтра отпевают нашего герцога…

В голове Патрика вдруг мелькнула неожиданная догадка, приведшая его в состояние острого, пронзительного ужаса. Казалось, эта ночь и впрямь столкнула его лицом к лицу с роком, пусть даже древняя непобедимая мощь ненадолго приняла облик сумасшедшего мальчишки.

– Зачем вы погубили его? – спросил он так тихо, что, казалось, Гельмут не услышит и не поймёт. Но тот услышал.

– Говорите громче, господин поэт: я-то ведь не умею читать по губам. Как бы, интересно, я добрался до вашей драгоценной головы, если бы Оттон был жив? Он ведь обожал вас, всё время вам потакал, укрывал своей властью ваши сомнительные делишки от любой мало-мальски серьёзной кары… Порой приходится устранить короля, чтобы дотянуться до его шута.

Если б вы знали, чего мне стоило заставить отца написать герцогу по поводу вашей оперы… И это несмотря на то, что всем вокруг было известно, кому она посвящена, и все, даже подлая чернь, сплетничали за нашими спинами!

Между прочим, однажды я даже приезжал в С., чтобы вас пристрелить. Но Оттон как-то пронюхал об этом, и меня на год выслали из столицы. Теперь вас вряд ли хватятся. Всем известно, что Эдвард к вам не слишком расположен. При дворе решат, что вы уехали, не дожидаясь, пока вас вышвырнут за дверь.

Патрик знал, что граф говорит правду. Мариэнель может заподозрить неладное, но здравый смысл, несомненно, подскажет ему, что наводить справки поздно и небезопасно.

Поэт стоял, оцепенев перед открывшейся бездной. Из глубоких глазниц Адвахена смотрела смерть, и в ней не было ничего привлекательного или чарующего. Острота ощущений не радовала, триумфального вознесения на небо не предвиделось. Это было именно то, что в мыслях о смерти страшит больше всего: могила, вырытая в сырой холодной земле, зябкий льняной саван, комья мокрой глины на крышке гроба – и вечная тьма.

– Вы – глупец, – негромко сказал Патрик, усилием воли заставляя себя смотреть прямо в чёрные провалы под надбровными дугами. – Даже если я умру, ваша душа будет продолжать гнить от ненависти. Даже если вам удастся распихать по своим подвалам весь мир, это не вернёт вам покоя, потому что та, которую вы так ненавидите, уже вам не подвластна.

Уголок рта Гельмута дёрнулся и пополз вверх в жуткой усмешке. Кровь снова начала сочиться из свежей ранки, граф машинально промокнул её платком.

– Вы никогда не знали, что такое власть, господин поэт. Держать женщину в объятиях, когда она стонет от желания – это не власть. Власть – значит видеть, как её глаза затягивает смертная пелена, и знать, что ты мог бы разжать руки и подарить ей жизнь, но не хочешь этого делать.