Даниэл Уолмер - Чаша бессмертия

За вечерней трапезой Конан сел рядом с белолицей красавицей и прожигал ее томными взглядами, отчего бедная женщина не раз поперхнулась и не смогла толком утолить свой аппетит. Недоумение в воловьих глазах с поволокой нарастало, брезгливость же исчезла, и теперь ее яркие губки мелко дрожали…

Конан не сомневался, что этой же ночью испуганная пышнотелая дурочка окажется в его комнате. Так и случилось. Она пришла к нему и робко поцарапалась в дверь, в одной белоснежной — того же цвета, что и щеки, — ночной рубашке, сквозь которую смутно просвечивали соблазнительные формы. От нее разило дорогими духами, с такой силой, словно она умылась ими. От резкого пряного запаха у Конана защипало в носу, а робкие прелести в сочетании с безумным ужасом в глазах и трясущимися руками повергли его в состояние неудержимого хохота. Отсмеявшись, Конан похлопал дрожащую красотку по пышному плечу и вежливо выпроводил. В качестве компенсации за неудавшееся свидание он вручил ей один из хрустальных бокалов, не глядя взяв его из груды подарков, наваленных на полу.

Почему-то эта испуганная гусыня явилась последней каплей. Закрыв за ней дверь и задвинув засов, Конан со всего размаха бросился на свое ложе с бесчисленным количеством атласных подушек. Беспечное веселье сменилось горечью. Проклятие! Неужели теперь всегда женщины будут отдаваться ему, трясясь от страха и проглотив язык?! Неужели его удел отныне — полумертвые от ужаса ледышки, которые в другое время, не видя его и выйдя из-под воздействия магии, будут строить и приводить в действие разнообразные планы его убийства? Вместе с братьями своими и мужьями… Хорошенький же подарок сделали ему веселые сестрички, ничего не скажешь! Что они там говорили про три года? Три года! Целых три года перед ним будут лебезить его враги, будут отдаваться лишь от ужаса женщины, а приятели и друзья — что самое отвратительное — превратятся в подобострастных и покорных идиотов, каким стал Гарриго. Горделивый, горячий, беспечный и безрассудный старина Гарриго!..

Правда, подарок этот, эта пепельная — Нергал ее побери! — кожа на скулах многое может ему дать. Очень многое… Груда изящных безделушек на ковре — лишь ничтожная часть того, что может он получить, пользуясь внушаемым всем вокруг беспредельным страхом. О, он может стать богат, очень богат! Он может превзойти богатством самого Ричендо. (А интересно, подарит ли ему юный Кайсс отцовский замок со всем, что там есть, если Конан прищурится и поцокает языком, глядя на огромное и приземистое каменное строение с барельефами львиных голов над каждым окном?..)

Но разве только богатство может принести ему дар близнецов? Конечно же, нет! Обладая способностью наводить на всех, видящих его, панический страх, Конан может стать великим полководцем. Армия, во главе которой он встанет, не будет знать поражений. Вооруженные до зубов войска неприятеля будут обращаться в бегство при одном его приближении. Можно будет завоевать все соседние государства: Аргос, Аквилонию, Немедию… Можно будет завоевать полмира… да что там — целый мир! Вопрос лишь во времени.

Впрочем, к услугам Конана будут лучшие мировые целители, и уж они-то, общими усилиями, сумеют продлить ему жизнь. Он проживет двести, нет, триста лет и не только завоюет весь мир, но и установит везде самые справедливые и мудрые законы. Он будет величайшим правителем со дня гибели Атлантиды! Близнецы говорили, что подарок будет действовать в течение всего трех лет, но и три года — огромный срок, если есть ясная цель, море энергии для ее достижения и трезвая голова!.. Он, Конан, успеет стать за три года величайшим из королей, а затем, когда действие пепельной мази кончится, люди будут испытывать к нему страх и благоговение уже в силу привычки, в силу величия сана, им достигнутого…

Правда, целых три года придется ему жить с привкусом отвращения. И на душе у него будет смутно и тошно, ибо не останется у него больше друзей — одни пугливые и раболепные тени вокруг, сгибающиеся в поклонах до самой земли. Не очарует его и не взволнует больше женская красота, ибо все женщины, и прелестные, и дурнушки, будут бледнеть при виде его и раздеваться поспешно, стуча зубами… И не будет у него больше достойных противников, с которыми можно ударить мечом по мечу и славно помериться силами, и побродить, напряженно и весело сверля глазами друг друга, по самому краешку гибели…

Ни врагов, ни друзей, ни преданных женщин. Только рабы, рабы, рабы… Но во имя мирового господства, наверное, можно перетерпеть это, стиснув зубы и загнав все чувства куда-нибудь поглубже, сжав их в комок?..

На следующий день Конан покинул замок Ричендо и вернулся в Кордаву. Он уехал ранним утром, не дожидаясь завтрака и не сообщив никому радостной вести о своем поспешном отъезде. Решение это было принято им импульсивно. Проснувшись и открыв глаза, он подумал, что сейчас снова увидит болезненно-ненавидящую и рабски-преданную физиономию молодого хозяина, что возле него будет дрожать и вздыхать дородная матрона с глупейшим выражением на надменно-испуганном лице, что любая, самая абсурдная и издевательская его просьба будет исполняться со всех ног… и мысль эта наполнила его таким отвращением, что, пренебрегая голодом, он поспешил оседлать своего жеребца и всадить в крутые бока его шпоры. Из всех подарков, бесформенной грудой валяющихся на ковре, он взял с собой только легкие и прочные серебряные ножны, взамен своих, давно истертых и потускневших от частого употребления меча.

Столицы он достиг быстро, и эта быстрота несколько обескуражила его. Что делать дальше, куда направить копыта своего жеребца? Под своды гостеприимного и унылого особняка Гарриго? Но встречаться с измученным, сломленным и трепещущим перед ним герцогом ему хотелось не немногим больше, чем с Ричендо и Кайссом… Раздумья Конана прервали голодные спазмы в желудке, ощутимо напомнившие ему, что последний раз он ел накануне вечером. Конан направил коня к базарной площади, где надеялся купить себе прямо с жаровни горячее мясо с приправой из овощей. Медленно прокладывая себе путь в толпе, каждое утро обильно заполнявшей площадь и прилегающие к ней улицы, киммериец неожиданно натянул поводья и заставил жеребца остановиться. Только через некоторое время он сообразил, почему так сделал. Шагах в пяти от него, прислонясь спиной к стене дома, сидел оборванный и грязный вендийский фокусник. Щеки и скулы его были темны, как ночи его родины. Неясно было, то ли это природный цвет его кожи, то ли такими их сделал густой слой пыли странствий.

Блестящие, словно намазанные маслом, смоляные волосы падали на лоб и плечи и были не намного темнее лица. На макушке красовался тюрбан, когда-то, очевидно, бывший белым, теперь же потерявший всякое подобие цвета.