Даниэл Уолмер - Чаша бессмертия

Вымощенная гранитом и мрамором дорога барона Ричендо, одного из самых богатых зингарцев, чванящегося древностью своего рода, пересеклась с тропинкой Конана, нарисованной ветром на морской воде, около тринадцати лет назад. В то время Конан был вольным морским разбойником, нагонявшим страх и трепет на все западное побережье на пару с прекрасной и бешеной королевой пиратов Белит. У него было прозвище Амра — что значит «лев», которому он вполне соответствовал. Фелюга Ричендо — длинный пузатый тихоход с парусами цвета старой слоновой кости — была одной из многочисленных посудин, взятых ими на абордаж. Конан не был кровожадным злодеем и, как правило, отпускал на волю всех, кто бросал оружие, падал перед ним на колени и молил о пощаде. В их числе оказался и Ричендо, несмотря на свою зингарскую гордость и древние аристократические корни, ползавший перед киммерийцем по скользкой от крови палубе своего корабля. Конан отпустил его на все четыре стороны вместе с жалкими остатками экипажа (большинство подданных барона предпочли смерть в бою унижению) и даже выделил ему шлюпку и запас еды.

Надо сказать, Белит была против того, чтобы отпускать барона, и настаивала на его смерти. Вначале Конан склонен был приписывать ее настойчивость чрезмерной жестокости, но позднее увидел в этом проницательность любящего женского сердца.

Уже меньше чем через пол-луны Конану пришлось пожалеть о своем великодушии. Едва добравшись до зингарского берега, барон всенародно поклялся добиться того, чтобы варвара по кличке Амра вздернули на одной из виселиц на тюремном дворе Кордавы, называемом «танцевальный помост» (прежде чем умереть, висельники исполняют на своих веревках хорошую пляску для собравшейся публики), либо собственноручно вздернуть его на крепком суку берегового дерева, либо — в самом крайнем случае — проткнуть длинной зингарской шпагой в праведном поединке. Пользуясь своими неограниченными средствами и связями при дворе короля, Ричендо тут же собрал и отправил в море для поимки наглых пиратов целую флотилию из пяти кораблей, и Конана от верной гибели тогда спасло только чудо, а вернее — преданность, бесстрашие и мастерство команды.

Поклявшись, барон честно стремился исполнить свою клятву. Он не жалел ни денег, ни энергии для отмщения ненавистному киммерийцу. Сколько плававших с ним ребят перекупил барон, переманил на свою сторону, толкнув на предательство!.. Сколько раз по его милости Конан балансировал на самом краю бездны, и призрак позорной смерти на виселице маячил перед ним совсем явно…

Ненависть Ричендо была того рода, что с годами не уменьшается, не слабеет, но лишь становится застарелой, словно бы затвердевает, превращая сердце носителя этого чувства в живой камень, днями и ночами грезящий о вожделенном последнем ударе, о сладком экстазе свершившейся мести… Хотя прошло уже больше тринадцати лет со времени их встречи, и большую часть этого времени Конан провел вдали от зингарских городов и вод, барон не забыл его. За те последние полтора года, которые киммериец провел корсаром на службе Его Величества короля Фердруго, он успел убедиться, что огонь неутоленной мести не стал слабее в груди его врага, а мысль его по-прежнему отыскивает способы расправы над своим давним противником.

Идея навестить барона Ричендо в его замке так взбодрила и развеселила Конана, что он, освободившись от тяжести смутных дум, мгновенно заснул и спал крепким сном до рассвета. Утром он хотел было покинуть гостеприимный и унылый особняк Гарриго, пока хозяин еще спит, но не успел. Герцог поднялся еще раньше, чем его гость, а может быть, учитывая синие мешки под глазами, не спал вообще. Худой и призрачный, как житель Серых Равнин, он столкнулся с Конаном в галерее и счел своим долгом на прощание бесконечно раскланиваться и извиняться, отводя взгляд в сторону и избегая приближаться к доброму приятелю ближе, чем на пять шагов.

Вскоре после полудня, изрядно вымотав своего вороного жеребца, ибо нетерпение жгло ему пятки и заставляло то и дело пришпоривать потные бока благородного скакуна, Конан уже стучался в обитые бронзой высокие двери замка барона Ричендо. Обитель барона чем-то напоминала его почившую в соленых волнах фелюгу: такая же тяжеловесная и важная, словно раздувший щеки вельможа, с занавесками цвета слоновой кости, похожими на обвисшие паруса, на низких окнах.

Выглянувшему на стук охраннику Конан сообщил с наглым и бесшабашным выражением в смеющихся глазах, что его хозяин, барон Ричендо, ждет не дождется дорогого высокородного гостя, и задержка его в дверях может дорого обойтись болвану в начищенных, словно женские украшения, доспехах.

Болван в чрезмерно начищенных доспехах и его напарник, как и следовало ожидать, не посмели пикнуть или усомниться, и очень скоро Конан уже развалился в глубоком бархатном кресле, вытянув вперед ноги, в роскошной приемной барона.

— Говорю же тебе, остолоп, я никого не жду сегодня! Я не звал никаких гостей!.. — раздраженно выговаривая растерянному охраннику, барон торопливыми шагами ворвался в одну из дверей.

На нем был домашний халат с длинными, волочащимися по полу золотыми кистями и мягкие замшевые туфли.

Увидев киммерийца, Ричендо остолбенел. Мягкие розовые щеки его, падающие на ворот халата, приобрели серый оттенок. Круглые глаза выкатились из орбит.

— Здравствуй, дружище! — широко улыбнувшись, Конан поднялся с кресла, шагнул к нему и развел руки, словно стремясь поскорее заключить хозяина дома в жаркие объятия. — Ты так часто приглашал меня посетить твой гостеприимный замок, и я наконец-то улучил время! Помнишь, как ты упрашивал меня, как заверял, что твой дом будет моим домом, и все, что в нем, и все, кто в нем, — будет моим и моими! Я вижу, ты проглотил язык от радости, и это так понятно. Ну, скорее же обними своего старого и верного друга, не забывавшего о тебе за все эти годы ни на миг!..

Конан отпустил свой язык на волю и от души веселился, глядя, как в изменившемся лице барона безмерное возмущение борется с чем-то неведомым, похожим на ужас, столь же безмерный.

— Значит, ты не хочешь меня обнять? Не хочешь прижать к груди старого друга?! — Конан опустил руки и вздохнул с наигранной обидой. — Не ждал я, что долгожданная наша встреча будет такой сухой. Может быть, ты размочишь ее хотя бы хорошей бутылью, если уж мне не удалось выжать из глаз твоих слезы радости?.. Но что с тобой?! — воскликнул он вдруг с тревогой.

Если тревога эта и была наигранной, то совсем чуть-чуть. Лицо барона из серого стало густо-багровым, с отливом в зловещую синеву. Глаза выпучились еще больше и приняли бессмысленное выражение. Хрипло вскрикнув, заскрипев зубами и схватившись за отвороты халата, Ричендо рухнул навзничь, гулко стукнувшись затылком о паркет из мореного дуба. Результатом борьбы между негодованием и смертельным ужасом стал, по всей видимости, апоплексический удар.