Наталья Ломаченкова - Феникс. Песнь Первая

Ветар очевидно понял, что большего ему от меня не добиться, и уступил.

— Оставим это. Может споёшь мне что-нибудь, Альнаор?

Я, смутившись, опустила взгляд. Петь я могла бы несравненно и прекрасно, но это была бы песня без слов, мелодия чистой гармонии.

— Я не уверена, что тебе понравится…

Ну не хочу я петь словами! Не хочу!

— Ты на самом деле великолепно поёшь, Альнаор, — возразил Ветар, задавливая на корню мои слабые попытки отвертеться. — Когда я лежал у того ручья, мне показалось, я слышал твой голос. И знаешь, у меня было такое чувство, словно я столько лет страдал от невыносимой жажды, и в тот миг на меня пролился целый каскад живой воды…

Я чуть не свалилась с коня во второй раз. Фламель сердито тряхнул гривой, коротко проржав всё, что он думает о личностях, не способных усидеть в седле даже во время равномерного аллюра. Но мне было откровенно не до его мнения. Ветар — слышит Песню?! Но это невозможно! Такого просто не могло быть! Потому что ни один человек не обладает способностью раскрываться миру так глубоко, чтобы услышать хрупкие звуки гармонии. Теперь же… Или напрашивается другой ответ.

— У тебя в роду были эльфы? — напрямую спрашиваю я, нетерпеливо вглядываясь в глубокие глаза мужчины. Получив утвердительно-удивлённый кивок, удовлетворительно распрямляюсь. Чутьё не подвело, только, как обычно, опоздало. Тогда становится понятно, откуда принц унаследовал свою скользяще-гибкую походку, мелодичный голос, завораживающие глаза и чуждую этому миру красоту. Он был ближе эльфам чем людям, среди которых вырос. Мне следовало догадаться об этом гораздо раньше…

— Моя мать была эльфийкой, — слегка отвернувшись произносит Ветар. Его голос становится непривычно хриплым и срывающимся. В нём проскальзывает нота отчаянья, безнадёжности и всепоглошающей тоски. — Она умерла уже давно, когда мне было десять. Я надеюсь, что хотя бы ради её памяти Владыка эльфов не откажет Риванолу… Вот почему я решил стать Знахарем, а не магом. Что толку в силе, если она не может спасти того, кого ты любишь…

Сочувственно склоняю голову. Гордость, гордость людская, почему ты не позволяешь и сильным прильнуть к понимающей груди, почему не оставляешь им права на поддержку? Почему заставляешь проходить через свою боль в одиночестве?

Один за другим протяжные звуки песни вырываются на свободу.

Мелодия сплетается из тихой грусти, сливается с музыкой прощания, скользит в израненной вечным противостоянием душе. Нежность ласкающей руки, мягкость золотых волос, серебристый колокольчик родного голоса, едва заметная улыбка в уголках губ. Горечь потери, боль утраты резкими нотами врываются в струистое плетение песни. И тогда в глубине подсознания рождаются слова.

— Боль уже прошла — не за что страдать,

Умерли цветы, запретив любить,

Когда ты один — некого терять,

В пустоте души легче всё забыть…

Мелодия не останавливается, не замолкает ни на миг. Я ощущаю, как внутри меня всё сжимается от невыносимой муки. Не уходи, умоляю! Нет!..

— Не осталось сил, в сердце темнота,

Да и нужно ли счастье возвратить?

В холоде ночи — тоже красота…

Хочется уснуть или просто жить…

Какая-то сосущая дыра словно образовалась в душе. С пугающим равнодушием взгляд замер на неподвижной хрупкой фигуре, облачённой в белоснежные одежды, кажущейся такой невесомой в массивном гробу. Откуда-то издалека доносится надтреснутый голос отца, сломленного страшным горем, но всё это кажется пустым и безразличным. В темноте сознания крутится одна абсолютно нелепая мысль о том, что она никогда не любила белый цвет и душные комнаты. Может это только страшный кошмар, и сейчас горячего лба вновь коснётся ласковая рука, возвращая к жизни…

Мама, нет! Ты не могла умереть!

— Искорка мечты — что осталось мне?

Ведь огонь погас под грозою бед,

Но душа хранит память о тепле,

Ждёт, когда же вновь загорится свет…

И тупое равнодушие понемногу, нехотя, пропускает сквозь свою пелену крошечную искру живого пламени. Ледяная броня, окружившая непроницаемой стеной сердце и душу начинает таять под лучами невесть откуда взявшегося огонька.

— На обрывках крыл в небо не взлететь,

Разом время вспять трудно повернуть,

Только проиграв, можно одолеть

И туда, где ждут, вернуться и вернуть…

Боль прорывается наружу слезами. Но это не та боль раскалённой стали и ледяного безумия; эта боль уходит, принося долгожданное облегчение. И ты, повинуясь мелодичной просьбе, отпускаешь её. Так, как следовало сделать уже давно. Щеки нежно касается призрачный трепет знакомых пальцев, и наступает покой.

Песня стихла. Смаргиваю с ресниц выступившую на глазах влагу. Кожа ещё хранит память о любящей руке. Но на душе царит покой, грызущая боль ушла.

Не глядя на Ветара, чьи воспоминания только что прошли сквозь меня, легонько встряхиваю поводьями. Умный Фламель тут же прибавляет темпа, чуть ли не на крыльях вырываясь вперёд. Копыта бесшумно касаются устланной опавшими листьями земли.

Принц догнал меня через несколько минут. Кони пристраиваются рядом и бегут мерной рысью. Закрываю глаза, слушая тишину. Настоящий друг, понимающий тебя с одного взгляда или жеста, кому ты можешь доверить без оглядки своё сердце, — это не тот, с кем хорошо поговорить. А тот, с кем хорошо молчать. Просто молчать, не произносить ни слова, а лишь чувствовать рядом его присутствие и спокойную уверенную поддержку. И не замечать тяготеющей над вами паузы, когда всё уже сказано, но всё равно чего-то не хватает.

Ветар не произносит ничего, но в нежном и мягком тепле, окутавшем мою душу, читаю искреннюю и трепетную благодарность. А больше и не надо — лишние слова не признак доверия.

Лес понемногу редеет. Тропа становится достаточно просторной, чтобы на ней могли разминуться две повозки. С наслаждением вдыхаю чистый воздух, наконец-то очищая лёгкие от болотной затхлости и сырости. Всё светлее и светлее становится вокруг; всё больше солнечных лучей проникает сквозь тяжёлые кроны деревьев. В переплетении листьев всё чаще звучат весёлые трели певчих птиц, невидимками порхающими между ветвей.

Жизнь, словно преодолев скрытый от неопытного взора рубеж, вновь вступает в свои права, насыщая и заполняя каждый уголок поднебесного мира.

Тропа вывела нас на самую вершину заросшего холма. Кони встали, как изваяния, предоставляя всадникам любоваться открывшимся пейзажем. Замерев от восхищения, я не удержалась от восторженного возгласа.

Внизу бурлила жизнь. Широкий торговый тракт проходил мимо и устремлялся на северо-восток, огибая далеко справа покрытые колеблющейся сиреневой дымкой мутные силуэты деревьев. По нему спешили и неторопливо ползли разнообразные телеги, караваны, всадники, купцы, везущие свои товары в Гавань Серых ветров. А дальше, ещё дальше, за туманной пеленой, почти сливаясь с лазурью горизонта, блистала, отражая свет солнца, ослепительная гладь моря. Сморгнув выступившие слёзы, я увидела, как мелькнул белым крылом парус эльфийского фрегата, и тут же скрылся среди играющих бликов.