Александра Лосева - Две недели и дальше. Берегите бороду. [Книга первая]

К вечеру Зулин собрался с духом, решительно посчитал на пальцах и ужаснулся: двадцатое августа на исходе! Поход планировалось закончить к двадцать третьему. При самых плохих обстоятельствах – к двадцать седьмому. Под "самыми плохими" обстоятельствами Зулин подразумевал изуверскую гибель всей партии, включая себя самого. При "самых плохих" обстоятельствах в Бристоль должен был приковылять изможденный фамильяр, из последних сил неся в зубах котомку с драгоценной ношей и предсмертное послание Зулина, адресованное Натану и написанное, разумеется, собственной кровью. В мрачных мечтах планара на главной площади Бристоля под траурный плач скрипок воздвигали памятник из чистейшей бронзы, и преданный Зверь испускал дух, припав к бронзовой поле хозяйского балахона. В картину не вписывалось то незначительное обстоятельство, что фамильяры обычно имели привычку погибать одновременно со своими хозяевами, но Зулин об этом как-то позабыл. Нет! Не приползет на подгибающихся лапах в Бристоль кот-переросток, и не поставят памятник на главной площади… Не будет ничего этого. Будет ограбленная магическая гильдия, будет сиротливый Натаниэль Сильван и четыре унылых трупа на северо-востоке. И все.

Располагались на ночлег в грозовом молчании. Зулин открыл было рот, собираясь распределить дежурства – хандра хандрой, а без часовых нельзя – но не успел.

– Я буду дежурить первым, – сказал Ааронн, ни на кого не глядя.

– Интересно, почему, – скучным голосом отозвалась Иефа. – Хотя, я, кажется, знаю. Опять собираешься поднять меня ни свет, ни заря. Конечно, в таком случае, стоит взять себе дежурство полегче…

– Иефа! – строго сказал Зулин.

– А что, она дело говорит, – неожиданно вступился за барда Стив. – Ааронн прошлой ночью первым дежурил, а потом в самую мряку спать ей не давал, все какие-то фокусы делать заставлял. Конечно, оно сподручней – выспамшись-то! А только у нас бард не чугуневый, когда-нибудь да кончится!

– Какое трогательное единение, – Ааронн подкинул хвороста в костер и обвел взглядом лагерь. На спутников он по-прежнему не глядел. – Я буду дежурить первым, потому что у меня есть на это причины. Я буду дежурить первым еще и потому, что я так сказал. И я не вижу основания для склоки. Что же касается наших предрассветных бдений, госпожа Иефа, то вам стоит только пожелать, и я прекращу их немедленно. Я всей душой разделяю ваше стремление во всем разобраться самостоятельно и ни в коем случае не сомневаюсь, что у вас это получится. Обязательно. Лет через пять. Если возникла такая острая необходимость выспаться, я могу ваше дежурство тоже взять на себя – в конце концов, творческие люди… эльфы… творческие личности! Так вот – творческие личности, несомненно, заслуживают особых привилегий.

– О-о-о-о-о… – Иефа медленно поднялась на ноги и подошла к проводнику вплотную. – Господин Сильван, полегче на оборотах. А то, знаете ли, ваша чрезмерная учтивость слишком смахивает на утонченное хамство. А я очень не люблю, когда мне хамят, даже когда это делают эльфийские принцы. Такая уж я уродилась – чувствительная. Поэтому запомните: впредь не стоит высказывать свое мнение о моих способностях, моей фигуре, моих душевных качествах и моем происхождении, пока я этим мнением не поинтересовалась. И даже если поинтересовалась – следует быть очень осторожным в выборе тона и формулировок.

– А то что? – Ааронн отступил на шаг и смерил полуэльфку чрезвычайно насмешливым взглядом. В прочем, Иефа не осталась в долгу.

– Этот вопрос был бы уместен, если бы я собиралась вам угрожать, уважаемый господин Ааронн. А я не собираюсь. Не так воспитана.

– Ну, пошло-поехало, – тоскливо пробормотал Зулин, а предусмотрительный Зверь сел подальше от половника. – Нет, дружище, с ним она на кухонной утвари драться не будет. Послушайте, други мои! – добавил он уже громче. – Может, оставим все это и поговорим спокойно? Иефа, ну чего ты сразу на дыбы встала? Как маленькая, честное слово! Ааронн, ты тоже хорош – "я сказал" да "я решил", да "справляйтесь без меня"… Ты мне лучше скажи, что у нас со следами? А то идем, идем, идем, а куда идем, долго ли еще будем идти… Ты ж у нас проводник, в конце-то концов! Ааронн, ты меня слышишь? Мы вообще зачем в лес пришли, смотреть, как ты с Иефой в гляделки играешь? Ааронн!

– А это он ее клеит, – авторитетно заявил Стив. – Я давно уже подметил, что он на нашего барда глаз положил.

Ааронн изумленно вскинул брови, поперхнулся ответной репликой и начал хохотать. Он хохотал так искренне, так неудержимо и так долго, что слезы выступили и покатились по аскетичным эльфийским щекам. Пока Ааронн смеялся, Иефа успела покраснеть, побледнеть, пойти пятнами, возненавидеть партию смертной ненавистью, резко развернуться и исчезнуть в темноте, оставив на поляне лютню. Она вернулась минут через десять, молча заняла свое место у костра и стала тихо перебирать струны, глядя на пламя. "Обиделась, – подумал Стив. – Как пить дать, плакать ходила. Ох уж мне эти бабские штучки…"

Иефа перебирала струны и думала… В прочем, о чем она могла думать, кроме своих острых ушей? "Лучше бы он меня ударил. Лучше бы он назвал меня полукровкой, ублюдком человеческим или как-нибудь еще. Лучше бы…" Ааронн, видимо, исчерпав запас веселья на неделю вперед, с мрачным видом перебирал какие-то сухие травы, в изобилии водившиеся на дне его сумки. Иефа поглядывала на эльфа украдкой, гадая, продолжает ли он еще смеяться над ней или просто выбросил все из головы. Понять было сложно.

С дежурствами все решилось как-то само собой. С наступлением темноты Ааронн поднялся на ноги и двинулся мягким кошачьим шагом вокруг лагеря. "И кого, интересно, он разбудит ночью?" – спросил Стив, проводив эльфа неодобрительным взглядом. "Кого разбудит, того разбудит, – философски пожал плечами Зулин, – я самоустраняюсь до завтрашнего утра. Решайте все без меня". После чего планар завернулся поплотнее в плащ и демонстративно захрапел. Стив поворчал-поворчал, поглядел выжидательно на полуэльфку, но ответной реакции не дождался и тоже отправился на боковую.

Иефа плакала. Она плакала молча, занавесившись пшеничными волосами, отгородившись от мира темнотой и звуками лютни. И рада была бы перестать, но не получалось. Иефа крепко жмурила глаза, и от этого слезы собирались на кончике носа, а потом большой горькой каплей шлепались на полированный бок лютни, стекали по гладкому темному дереву и исчезали в складке плаща. Этим слезам не было ни названия, ни имени, и лица у этих слез тоже не было, они просто текли и текли, а Иефа мужественно не шмыгала носом и старалась разозлиться на себя, потому что иначе… "Ну и ладно, – подумала она как-то уж совсем по-детски, когда тоска перелилась через край. – Все равно у него не ореховые глаза…"