Лилия Баимбетова - Единорог

— А ты часто туда ездишь? В Мишкино?

— Вообще не езжу.

— А что так?

Он обнял меня сзади и положил голову мне на плечо.

— А что там делать? — сказал он равнодушно.

— Родня все-таки.

— Да какая это родня. Я им не больно нужен. Ну, и они мне не особенно. Ты обещала о себе рассказать.

— Разве? — удивилась я.

— Обещала-обещала.

— Валер, тебе тридцать восемь, а мне девятнадцать. Мне и рассказывать-то нече-го,

— Так кто из нас рассказывать не хочет?

— Мой отец был историком, — сказала я раздраженно, — Мама не работала, сидела дома. Кроме меня, детей у них не было. Бабушек, дедушек я никого не знаю. Я закон-чила школу, поступила в университет. Все. Ничего интересного.

— Нашли того, кто их убил? — спросил он вдруг. Серьезно так спросил.

— Нет, — сказала я.

— В милиции что говорят?

— Да ничего они не говорят.

— Хочешь, я по своим каналам попробую выяснить что-нибудь?

— Не надо.

— Почему?

Я пожала плечами. Я не знала. И сейчас не знаю. Я отворачиваюсь от того, чем он занимается, закрываю на это глаза, и отчего-то думаю, что так и дальше будет про-должаться, что это у меня выйдет.

Мы посидели еще немного на кухне, потом переместились в большую комнату. Посмотрели телевизор немного. Валерка то ли на экран смотрел, то ли в окно за теле-визором. А я смотрела на Валеру. Искоса, тихонько. В профиль он казался старше. На виске просвечивала синеватая жилка. В общем, бедненький телевизор.

В Валеркином облике есть что-то необычайно чистое, невинное, похожее на не-винность листа бумаги, на законченность ясного неба или неподвижной водной глади. Он очень странный, по-настоящему странный. Не очень-то он похож на человека, если честно.

Мне хочется коснуться его лица, тонкой бледной кожи. Цвет его кожи такой ровный, каким бывает лишь после наложения тона; в общем-то, из-за этого Валерка и кажется таким юным. — из-за ровно-бледной, натянутой кожи. Ресницы у него редкие. С правой стороны, в уголке губ есть маленький шрамик, я только теперь это заметила. Из-за этого шрама улыбка у Валерки выходит слегка кривоватой. Я спросила, он ска-зал, что упал в детстве и порвал угол рта.

В кино мы сегодня так и не попали. Просто гуляли по улицам. Шел тихий сне-жок. Большую часть времени мы просто молчали. Наверное, это и есть любовь — когда люди настолько разные, что им даже поговорить не о чем, но им все равно хорошо вме-сте. Больше чем хорошо.

Мы просто ходили, медленно, под руку. В каком-то дворе посидели на качелях. Валерка вяло раскачивался, перебирая ногами по снегу. В этом дворе множество было тоненьких невысоких рябинок — не деревья, а макеты деревьев, ей-богу. На снегу полно было опавших красных ягод, они валялись россыпями в сугробах. Валерка достал сига-реты, вытряс одну, сунул сбоку в рот. Прикуривал он от немыслимо крутой зажигалки.

Меня эти проявления крутости иногда смешат, иногда охлаждают. Заметив в очередной раз какую-нибудь такую деталь, я заново осознаю, что, в общем-то, ничего об этом человеке не знаю. Всякие сведения вроде тех, что он воевал, сидел или в ссоре с родными, — она ведь ничего не значат. Я не знаю, какой он. Мы знакомы всего три дня.

Боже мой, ведь мы, и правда, знакомы три дня! Ну, да, с субботы, а сегодня только понедельник. А тогда, когда мы сидели на качелях, я вдруг подумала, интерес-но, какой он без одежды. Господи, какая пошлость!

Наверное, у меня какое-то отставание в развитии. Я никогда даже представить не могла, что какой-то мужчина будет раздевать меня, что-то со мной делать; такие мысли кажутся мне странными и неприятными. Наверное, случись такое со мной, я восприняла бы все как визит к врачу: неприятно и лучше поскорее пережить и забыть.

Во мне нет стыдливости или чего-то такого. Может, я просто не чувствовала еще желания. Просто мне вдруг интересно стало, какой он без одежды. Он и одетый то выглядит как мальчик.

Это пошло, пошло, пошло! И так безумно глупо! Я чувствую себя глупой.

Мы там сидели на качелях, и у Валерки зазвонил телефон. Валерка вытащил мо-бильник, глянул на меня, поднялся и отошел в сторону, к одиноко стоящим тополям… коротко переговорил, поглядывая на меня, вернулся к качелям, на ходу засовывая мо-бильник в карман. Присел передо мной на корточки.

— Тебе пора? — сказала я.

Он помотал головой, улыбаясь.

— Пойдем, может, мороженного поедим? Ты любишь мороженное? — я кивнула, — Тут какое-то кафе открыли, «Баскин-роббинс»…

— Валер, — сказала я, может, лучше в стаканчиках и на улице? Я не люблю в кафе.

— А ты любишь мороженное в стаканчиках?

— Я всякое люблю, ив стаканчиках, и эскимо, а еще весовое. Положишь его дома в чашку, зальешь вареньем. Или медом.

— Но ты не любишь ходить в кафе?

— Угу.

— Знаешь, Лер, — сказал он неожиданно, — мне кажется, у тебя были очень стран-ные родители.

— Почему? — спросила я настороженно.

— Ты не ходишь в кафе, не любишь, когда тебе дарят цветы или приглашают ку-да-нибудь. Спорю, ты и на дискотеки не ходишь.

— Почему я должна ходить на дискотеки?

— Ну, все же ходят.

— Я не все, — сказала я зло.

— Вот-вот. Мне кажется, ты была очень несчастлива с ними.

— Не говори так, — сказала я сухо, про себя поразившись: как верно! Неужели это видно каждому, или это Валерка такой проницательный?

— Извини, — сказал он, протягивая мне руку, — Идем есть мороженное.

Я ухватилась за его руку и поднялась с качелей. Дворами мы вышли к универма-гу, с лотка купили два эскимо.

— Лер, — сказал Валерка вдруг, — давай я тебе что-нибудь куплю?

— В смысле?

— Ну, украшение какое-нибудь.

— Валер! Хватит со своими деньгами выпендриваться.

— Разве я выпендриваюсь?

— А что ты делаешь?

— Знаешь, — сказал он, я все хотел тебя спросить. Ты ведь не работаешь?

— И что?

— И на что ты живешь? Ведь не на стипендию.

— А меня, между прочим, повышенная.

— Ну, и сколько она твоя повышенная?

Я молчала. Потом сказала тихо:

— Мне осталось кое-что от родителей.

— И много?

Я посмотрела на Валеру. Он криво усмехнулся.

— Я, что, похож на охотника за приданным? На жизнь, мне, знаешь ли, хватает.

— Я в курсе, — сказала я.

Валера усмехнулся и откусил от моего мороженого: вот нахал! Я развеселилась и под влиянием этого веселья рассказала. Не то, чтобы я ему не доверяла, я ему дове-ряю и могу гораздо большее доверить, чем историю о моем благосостоянии. Просто я не люблю об этом думать. Просто это история о моих родителях.

— Понимаешь, — сказала я, — мой дед был поляк, настоящая его фамилия была За-болоцкий. Он ее сменил потом на фамилию жены, его репрессировали из-за того, что он поляк. В общем, у нас есть родственники за рубежом, и очень много родственников, гораздо больше, чем здесь. И брат моего деда оставил папе наследство, еще тогда, при Советской власти. Деньги лежат в банке в Лондоне, вот. Я получаю только проценты.