Анна Котова - Северные горы

— Сегодня у меня болит живот, — небрежно отмахнулась Марен. — Девчонки в конторе меня прикроют. А завтра поглядим. Будет день — будут идеи. Поехали, горный орел. Нашей девочке лучше спать в своей постели, а не в машине.

--

Грязный тупик Буйных Молодцов вызвал у Марен здоровое отвращение. Облезлый трехэтажный домишко — брезгливость. Заплеванная лестница, воняющая кислой капустой — ужас. Но впереди шел белоглазый, прижимая к груди Карину, завернутую в разноцветное одеяло, а Карина обнимала его за шею и бормотала: "Да поставь ты меня, я прекрасно сама дойду", — на что турепанин отвечал вздрагивающим от нежности голосом: "Молчи, женщина, и будь благодарна, когда мужчина носит тебя на руках". Эта картина примиряла Марен со всем окружающим безобразием, и ей даже показалось, что история двух молодых идиотов, несмотря ни на что, еще может закончиться хорошо.

--

Когда мне было десять или одиннадцать лет, я возомнил себя великим охотником. Взял потихоньку дедушкино старое ружье, сумку для добычи, кусок хлеба и отправился в Горелый лес, что на южном склоне Асселиты. Разумеется, дичь была куда умнее меня и вся попряталась. Только несъедобные ящерицы футаги да насекомые ничего не боялись и продолжали заниматься своими делами. Я долго бродил по лесу, никого, конечно же, не подстрелил, но нисколько не жалел об этом. Я шел, разинув глаза, и любовался: косые лучи солнца, падающие сквозь кроны деревьев, мелкий подлесок, в котором пересмеиваются варатаки, тонкая и нежная лесная трава и среди нее изредка — замшевая шляпка драконова гриба. Я поднимался все выше по лесистому склону, то останавливался полюбоваться крошечными белыми звездочками сумеречной травки, то сворачивал к особенно занятной коряге, чтобы рассмотреть ее с разных сторон. В сумке моей перекатывались три или четыре недозрелых кетайи. Так, бесцельно бредя, я вышел на небольшую вересковую плешину. Над сизым кустарничком висела лиловая дымка мелких цветов — и среди волн вереска внушительно поднимались несколько замшелых гранитных валунов.

Возле валунов я заметил какое-то движение и подобрался поближе. И замер в восхищении: на согретой солнцем маленькой полянке между камней самозабвенно возились котята, не старше полутора месяцев, смешные, веселые, шустрые, с короткими острыми хвостиками и большими задорными ушами. Они даже не заметили меня, а я стоял и улыбался во весь рот их ужимкам.

Зато меня заметила кошка. И ведь я знал прекрасно, что надо было быстро уходить: нет зверя страшнее, чем мамаша с детенышами, а уж если у этой мамаши когти в полпальца длиной… Тем не менее я никуда не ушел и очнулся только, получив с размаху когтями по бедру. Я взвыл и, хромая, ринулся вниз по склону, а кошка вскочила мне на плечи и с торжествующим воем рвала мою куртку. Тут бы мне и конец пришел, да куртка, по счастью, была кожаная, толстая, а кошка, отогнав меня в лес, отстала и долго ругалась вслед.

Когда я, припадая на правую ногу, доковылял до дома и рухнул на крыльцо, на звук моего падения вышел дедушка, увидел меня и заругался не хуже кошки. Потом долго и изобретательно бранился мой дядя, шаман, перевязывая мою разодранную ногу, прикладывая к ней примочки и припарки. Мама, ставя заплату на пробитую когтями штанину, не ругалась, зато ворчала. Я метался в жару, и мне мерещилось, будто над моей головой кружит стая безымянных лесных духов — оотепе и непрерывно проклинает меня. Через неделю мне полегчало, жар спал, раны почти затянулись, а духи улетели. Вместо них явился дядя, сел возле моей постели и прочел небольшое нравоучение.

Теперь я уже подзабыл его точные слова, но один пассаж и сегодня звучит в моих ушах, стоит лишь вспомнить дядино лицо:

— Только идиот или поэт может любоваться красотой, забыв об опасности. Вроде ты не дурак, значит — поэт, а впрочем, это — тоже разновидность идиота. Для народа, может, и польза, а для семьи — одни убытки.

Он помолчал и добавил:

— Охотиться одному я тебе запрещаю. Табу. Только со старшими и только с моего позволения.

С тех пор я по мере сил пытаюсь быть поэтом: что мне еще остается?

Оревалат Аартелинур,

"Как я не стал охотником"

из сборника "Отрывки из жизни"

--

Артан внес Карину в крошечную квартирку, состоявшую из одной обшарпанной комнаты. У окна стоял кустарно сколоченный топчан, заваленный небрежной кучей варварских одеял и подушек, рядом — шаткий от старости столик с исцарапанной пластиковой крышкой, в углу у двери, за линялой занавеской, щербатая раковина с допотопным краном и маленькая электроплитка. На подоконнике в аквариуме дремал толстый полосатый тритон. Еще были три складных стула и табурет, на табурете — стереовизор без антенны. И голая лампочка под потолком.

Турепанин опустил девушку на кровать, сел рядом, наклонился, прижался лбом к ее лбу.

— Мне придется уехать, — глухо сказал он. — Солнце высоко, надо работать. С тобой останется Марен. Будь умницей и не плачь.

— Не буду, — слабо улыбнулась Карина. — Ты сегодня так меня балуешь, смотри, я стану наглой и ленивой.

— Толко папробй, жэнщина, — грозно проворчал Артан.

Карина засмеялась и обняла его. Забыв обо всем, они целовались, пока сзади не раздалось многозначительное энергичное хмыканье.

— Кто это там хрюкает, милый? — спросила Карина.

— А это одна приставучая артолийка, — ответил Артан. — Не помнишь, где мы ее подцепили?

— В каком-то злачном заведении, — подхватила Карина. — Ты уверен, что она ручная? Вдруг она нас покусает?

— Непременно покусаю, если ты немедленно не уберешь свои варварские лапы от моей подруги и не выметешься отсюда! — рявкнула Марен. — Вали зарабатывать деньги для семьи, кормилец! Если хорошо будешь себя вести, я, так и быть, не разобью о твою белоглазую башку вашу последнюю тарелку!

Артан еще раз чмокнул Карину, встал и пошел к двери. Марен вышла за ним на лестницу.

— Не волнуйся так, я присмотрю за ней, — быстро сказала Марен и погладила Артана по щеке. — Если что, я позвоню тебе. Но думаю, у нас все будет в порядке.

--

Рассказывают, что один охотник обидел Хозяина Леса — не по умыслу, по оплошности. Хозяин Леса рассердился на охотника и завязал его пути в узел. Долго бродил незадачливый охотник, все возвращаясь в одно и то же ущелье, к одной и той же скале, похожей на лошадиный череп; и вдруг перед ним открылась тропа. которой он прежде не замечал. Обрадовался охотник и пошел по этой тропе. Вот идет он час, идет другой. Солнце уже садится, а кругом все лес да горы, горы да лес. И вдруг видит охотник — стоит дом. Старый дом, крыша покосилась, крыльцо в землю ушло, однако окошко светится.

Постучался охотник в рассохшуюся дверь и услышал дрожащий старческий голос: "Входи, добрый человек!" Вошел он — видит: печь, на печи сидит древний старик, горб выше головы, во рту один зуб, на глазу бельмо. "Стар я стал, — говорит старик, — не могу тебе хлеб подать, с печи сойти сил нет. Сам доставай еду, сам ешь, сам постель себе стели". "А как же ты, дедушка?" — спросил охотник. "А я как-нибудь, — отвечает старик. — Все равно помирать скоро". "Пока я здесь, я тебе помереть не позволю", — сказал охотник. Нашел еду, поставил на стол; растопил печь, нагрел воды; снял деда с печи, помыл его в горячем, переодел в чистое, накормил хлебом и мясом и снова на печь уложил, а чтобы деду мягче было, постелил ему свою меховую куртку. Только потом поел сам, умылся и лег спать на холодном полу.