Дмитрий Щербинин - Пронзающие небо

– Марьюшка…

А потом Алеша понял, что блаженный полдень меркнет, всё становится призрачным, прозрачным, и проступают жёсткие, режущие контуры Мёртвого Мира.

– Нет! – в отчаянье закричал Алёша и бросился к Одинокой Берёзе, но она была уже безжизненным призраком, тончайшим сцеплением тумана, которое разорвалось, растворилось без следа от его прикосновения – вокруг снова были мрак да холод…

Но вот голос Чунга:

– Поднимайся – ты должен идти. ведь ты так истомился без Мира Снов… Скорее… Скорее…

Алёша вскинул голову, увидел золотящуюся над ним вуаль, улыбнулся печально, сделал шаг вперёд, и… был возвращён.

* * *

– Алёша, мы прощёны… Всё хорошо… – Олин голос нахлынул, словно поцеловал…

Алёша приподнялся, и увидел, что ствол недавно посаженной берёзки прежний: листики молодые на нём колышутся, тихо шепчут что–то. Оля держала Алёшу за руку, словно солнце улыбалась ему, а старец Дубрав рассказывал:

– Как обхватил ты берёзку, да в Мёртвый мир канул – блёклыми её листья сделались, а ствол призрачным стал, того и гляди – совсем исчезнет. Тут ветер ещё усилился – серчал, стало быть леший; того и гляди учинит что–нибудь. Я ж к нему обернулся и говорю: не гневайся, ведь Алёша это ради спасения иного человека свершает; ведь даже зная, что ты его в ледышку обратишь, всё равно – жизнью жертвует, чтобы только спасти того страдальца в Мёртвом мире. И тогда сменил гнев на милость леший. Тогда зазвучала дивная песнь на древнем языке ветра да облаков; и вот потянулись из земли–матушки в берёзкин ствол новые силы – а в ней–то, в земле матушки, силы неиссякаемые. И вновь ствол –налился, вновь, а, впрочем… ты сам всё видишь…

Помолчали, впитывая блаженные минуты спокойствия. Даже и Жар замолк – маленьким солнцем улёгся в травах… Алёша первым нарушил тишину:

– Что ж дальше?..

– А дальше – в дорогу. Уж коли ты выздоровел, сегодня же и отправимся. Телегу нам добрый Тимофей дарит… Но он будет вознаграждён сполна…

* * *

Всё ж они погостили до следующего рассвета. Вечером в просторной избе Тимофея собралось много жителей Темнинки с жёнами и детьми. Они плакали – не хотели отпускать Олю. Вот чудо! Она всё это время не отходила от Алёшиной кровати – но ведь и для них сияла…

Кто одно её слово услышит – словно солнечным, весенним днём посреди зимы лютой одарен будет. Солнышком её называли – слышал то Дубрав, и выступали в его глубоких глазах слёзы – свою доченьку, которую тоже Солнышком звали вспоминал.

Больше всех был печален Николушка. Он ведь полюбил Олю, полюбил как сестру, как частицу себя, нельзя её было не любить; даже и самый чёрствый человек к её свету потянулся бы. Николушка ничего не ел, сидел непривычно мрачный, на вопросы не отвечал; потом вскочил из–за стола, выбежал в совершенно оттаявшую уже Темнинку, но через полчаса вернулся, и уж до самого окончания этих печальных проводов просидел, ни на мгновенье не отводя любящего взгляда от Оли.

И на следующее утро, когда она сидела в телеге – Николушка, сильно бледный (ясное дело – всю ночь не спал) – не сдерживая слёз, шептал:

– Я буду помнить тебя, всегда… Клянусь… Ты знаешь – я только сейчас понимаю – прошедшая зима была счастливейшей в моей жизни. Видеть тебя хоть иногда, слышать хоть изредка твой голос. И даже и не понимал, как был счастлив! А отныне что зимы, что вёсны, всё одно – будут окутаны для меня печалью. Я знаю, ты любишь Алёшу – это прекрасно… Да, да!.. Ты только знай, что в этом мире есть такой человек, который… будет посвящать тебе песни…

– Да что ты… – смущённо засияла Оля.

– Клянусь! Пусть то и печаль, но и счастье для меня… Ну, прощай…

– Николушка! – пропела уже с Янтарного тракта Оля. – Ты ходи к берёзе, которую мы давеча у Сестры посадили. Там Светло!

Несется по Янтарному тракту Вихрь, везёт за собой повозку, в которой сидят: старец Дубрав, Ярослав, Жар, а также – Алеша и Оля.

Улетали назад версты, расплывались в синей дымке деревеньки и города, а впереди открывались все новые и новые дали – даль за далью, поле за полем и не было этим простором конца. Алеша часто смотрел в небо, то спокойное, то грозное – черные тучи плыли навстречу им и где–то вдали косые темные стяги весенних дождей словно хрустальные нити протягивались к земле. Поливал ли мягкий весенний дождь или же пригревало солнышко – все это было только в радость и не хотелось уже думать, о Мёртвом мире…

Семь дней минуло с того дня, как оставили они Темнинку, и, когда время уже близилось к вечеру старец Дубрав указал на широкую реку, которая появилась из–за гряды холмов и неспешно несла свои воды невдалеке от тракта:

– Это Ива – одна из наших северных рек, а значит и Орел–град недалече… Да, есть уже в воздухе дух моря…

– Море! Вот ведь! – при этих словах Ярослав аж подскочил, и, глядя вперёд, вытянулся на мысках.

А Алёша прикрыл глаза, и прошептал усталым, древним каким–то голосом:

– Быстрее бы всё это заканчивалось… Чувствую себя старцем… Оля, когда ты ярчайше сияешь, когда песни поёшь, тогда мир ещё может и кажется мне прежним – прекрасным… Но ведь и ты устаёшь, ты выгораешь рядом со мною – свече подобно…

– Свеча души не гаснет никогда… – кажется – это Дубрав сказал, но так как у Алёши кружилась голова – он точно не знал – быть может, и в ветре то прозвучало.

И снова – мудрый, тёплый голос; и не знал Алёша, кому он принадлежал – Дубраву или же ветру весеннему:

– Вначале пути действительно большие задержки вышли. Но дальше, предчувствую, дорога быстро полетит…

– Быстрее бы… – прошептал Алёша.

Голова кружилась – он вновь погружался в Мёртвый мир, и большого труда стоило ему выпустить Олину ладошку – ведь и её он мог взять с собою…

* * *

Все эти семь дней, которые Вихрь летел по Янтарному тракту, приближая их к морю, в Мёртвом мире Алёша шёл и шёл вперёд среди чёрных, продуваемых сильнейшим ветрилом валунов, а Чунг золотился над его головой, помогал найти дорогу. И, право, без этого сияния пришлось бы совсем туго. В некоторых местах мрак сгущался в непроницаемые, плотнейшие тени; и только при приближении Чунга тени эти нехотя расплывались, давали Алёше пройти, и сразу за его спиной сцеплялись вновь. Несколько раз это спасало ему жизнь – в этих непроницаемых тенях таились трещины, ведущие в какие–то неведомые глубины – Алёше приходилось разбегаться, чтобы перепрыгнуть через них; из трещин веяло нестерпимым, прожигающем холодом, и после каждого такого прыжка, Алёша дрожал от холода. Тогда сияние–Чунг спускался на него, согревал его. Небольшая, минуты в две передышка, и снова – вперёд и вперёд, на пределе сил: не только из–за того, что жаждалось поскорее добраться до Ворот, но и потому, что из почвы здесь веяло таким холодом, что и тепло Чунга не могло помочь. Холод этот, сквозь стопы подымался к измученному сердцу – и снова боль… Скорее, скорее же вперёд!..