Дмитрий Щербинин - Пронзающие небо

Алеша, а за ним и Оля побежали на эти звуки и вскоре увидели Жара, который разгребал лапами один из сугробов. Алеша бросился помогать ему, вытащил мешок да тут и выронил его – мешок весь был разодран когтями, а единственный оставшийся окорок изодран волчьими клыками.

– Вот ведь… – проговорил Алеша. – мы то думали, волки в дальнем лесу выли, а они, оказывается, здесь, поблизости…

Тем не менее, разгребая снег дальше, Алеша нашел коробку с яйцами, и несколько лепешек. Все это впихнули в Ольгин мешок, который Алеша перекинул себе через плечо…

Подойдя к последним деревьям они остановились и оглядели дорогу – собственно после прошедшей бури и дороги то не было – лишь небольшое тянущее вдаль углубление в толстых снеговых наростах, да еще свежая колея…

Им повезло – до самого вечера не видели они ни единой души, и их никто не видел, а если кто и видел, то ребята об этом никогда не узнали.

А дорога все больше и больше заворачивала на север – по мере приближенья, поднималась вверх стена Ельного бора, видны уже были отдельные острые вершины елей, а так же струйки дыма поднимающиеся из труб стоящей там деревушки Еловки (именно эту деревеньку, отдалённую от Берёзовки на двадцать вёрст и называли ближайшей).

Алеша не раз уже оглядывался – все ему чудились звуки погони, но вдали виделся лишь давно оставленный перелесок.

Они прошли по деревянному мостику перекинувшемуся над небольшой, одетой в ледяную броню, речушкой. И тут увидели далеко впереди скачущих им навстречу тройку! Ребята рванулись обратно к пройденному мосту и укрылись под ним.

Алеша возбужденно шептал:

– Ну, теперь ясно это наши родители были – они уже видно, в самую ночь за Дубравом съездили, а потом поутру, когда ты кушанья готовила, мимо, до самого торгового тракта доскакали, всех расспросили и теперь обратно возвращаются. И в Еловке, стало быть, всех расспрашивали… А я то надеялся переночевать там в какой–нибудь избе, да теперь нам туда лучше и близко не подходить…

Нарастал топот, вот задрожал деревянный промерзший настил над головами. Жар шумно потянул носом, неуверенно вильнул хвостом и едва сдержал приветственный лай рвущийся из его груди: пес учуял своих хозяев.

– Тпр–ру! Стой! – раздался вдруг над самой головой окрик Дубрава.

Сани были остановлены, и вот голос Николая–кузнеца – усталый, но новой надеждой наполненный:

– Никак почуял что?..

И тут вдруг измученный, слезами наполненный голос матери:

– Где ж он, Алёшенька, радость моя…

У Алёши заныло сердце – так мучительно было, что он не смог сдержать стона. И тут же вскрикнула мама:

– Вот – не могло моё сердце ошибиться! Сейчас стон был – должно быть снегом ему присыпало! Алёшенька, Алёшенька!

Мука была уж совсем невыносимой, и сердце так надрывалось из–за этой борьбы, что, казалось – сейчас вот не выдержит, разорвётся; в глазах перемежались чёрные и кровавые пятна, и наверное бы он всё–таки не выдержал, и закричал, если бы Оля не обняла его нежно за голову, не прижала бы к своему тёплому телу, не осыпала бы ласковыми поцелуями. Но и ей было тяжело: ведь и её мать звала, и по какому–то наитию – так же, как дочку Дубрава:

– Солнышко! Солнышко! Радость ты моя, почто покинула; почто в горе под старость лет ввергла!.. Вернись, доченька…

Оля плакала, кусала губы, но не издала ни единого стона. Жар всё порывался бросится к зовущим, и хвост его молотил по снегу, и мускулы были напряжены, и стоило только дать знак, как он сорвался бы.

И тут сверху – взволнованный голос Старца:

– Вы посидите в санях, подождите, а я гляну…

Заскрипел снег под его валенками – сомнений не оставалось – он спускался именно под мост – вот уже засинела на снегу его тень. Тогда боль несколько отступила от Алёшиного сердца, он больше не изгибался, но вновь придвинулся к Оле, и зашептал ей:

– Выходит, и он с ними… Но я не вернусь… Сейчас бежать брошусь…

– И я с тобой, Алёшенька. – прошептала Оля. – Только ты руку мою не выпускай, а то упаду…

И вот уже стоит перед ними Дубрав – Алёша поглядел на него с презрением (и не сложно было испытать это нехорошее чувство, когда в сердце колола ледышка); проскрежетал он сквозь плотно сжатые губы:

– Эх вы – предатель…

За прошедшую ночь лик старца изменился – те, кто знал бы его прежде, заметили бы, что он сильно побледнел, осунулся даже; в глазах была усталость – чувствовалось, что он много пережил за последние часы, и даже волосы его стали кажется ещё более седыми, нежели прежде. А он действительно много страдал, когда несли его сани сквозь эту леденящую бурю в которой волки голодные выли, когда рядом рыдали матери Алёши и Оли – он не мог себе простить, что не пошёл с ними: и были они для него как родные дети: Мирослав и Солнышко, и слетал с его побелевших губ неслышный шёпот:

– Это же испытание мне во второй раз было послано. И вот не выдержал… Эх, только бы живы остались… Только бы… Дети вы мои… Простите вы меня, простите…

И вот теперь увидел – живые они – тут же светом весенним глаза его вспыхнули, и он приложил палец к губам, зашептал:

– Тихо–тихо – не выдам я вас. Действительно – ни к чему вам теперь возвращаться. Родителям то теперь конечно тоже не сладко. Да я их уж как–нибудь успокою – скажу, что по приметам знаю, что живы, что к весне вернётесь. Сейчас я должен ехать с ними, успокаивать, а вы здесь оставайтесь; до сумерек я вернусь, а там уж вместе пойдём…

– Ну, что – есть?! – крикнула с саней Алёшина мать.

– Сейчас – иду–иду! – закряхтел по склону Дубрав.

– Что ж нету тут?! – в голосе боль.

– Поедемте, поедемте… – Старец вздохнул, чувствовалось, что и ему сейчас не легко.

– Н–но! Пошли, родимый! – мучительно прозвучал голос Николая–кузнеца, чувствовалось.

Прошло несколько мгновений, и вот топот и звон колокольчиков смолкли в отдалении. Наступила тишь, которая может быть только в зимнюю безветренную пору, в отдалении от людского жилья…

Оля личиком уткнулась Алеше в грудь, рыдала. Жар прилёг, хвост поджал – смотрел на хозяев своих с печалью, казалось, что и сам сейчас заплачет – и тут насторожился, вскочил, зарычал глухо, зловеще – а спустя несколько мгновений налетел заунывный волчий вой – он перекатывался над полем; и чувствовалось, что – это очень большая стая, и что составляющие её волки очень голодны. Алёша вытер невольно набежавшие слёзы, чуть отстранил, вздрогнувшую Олю, поцеловал её в лоб и прошептал:

– А ведь не спроста волки так завывают. Чуешь – в какую стаю собрались?..

– Да… – едва слышно выдохнула Оля. – …Это она верно она… колдунья снежная, да?..

– Да… – проговорил Алёша, и опустился на снег. – Нельзя здесь оставаться – они скоро уж нагрянут… Поближе к человеческому жилью переберемся, там и дождемся Дубрава…