Дмитрий Щербинин - Пронзающие небо

Пошли дальше…

Метрах в пятистах перед ними дорога ныряла под широкие лапы ельника, там же стояла и деревенька Еловка; уютные теплые домики, в которых на столы заботливые хозяйки поставили дымящиеся блюда…

– …Но в Ёловку нам нельзя. – докончил, невысказанную, но ясную обоим мысль Алёша. – …Что же, давай здесь остановимся. Думаю Дубрав скоро появится.

Они уселись прямо на снегу у дорожной обочины, и там наскоро перекусили – причём ел один Алёша – Оля оглядывалась по сторонам, и вот проговорила:

– Вон от Ёловки выехал кто–то…

– Так… – Алёша быстро собрал пожитки в мешок, а мешок перекинул через спину. – Нас сразу узнают – лучше от дороги подальше отойти, а там в снег залечь…

И тут оказалось, что поблизости есть как раз подходящая тропка, к тёмной еловой стене ведущая. Ребята побежали, а Жар ещё оставался у дороги – снова огненная шерсть его, словно огонь разгорающийся стала дыбом, словно зарычал он.

– Что ты, Жар?! – крикнул через плечо Алёша. – Бежим, бежим!..

Жар бросился за ними, но по прежнему зловеще рычал, был напряжён…

Они успели отбежать шагов на сто, когда их заметили, и действительно ведь узнали – какой–то мужик, кажется приятель Николая–кузнеца, закричал:

– Э–эй! Стойте! Стойте же!.. Алексей, Ольга! Да куда ж вы!..

– Бежим! Бежим! – вскрикивал на бегу Алёша.

Остановились они тогда только, когда тропа нырнула под темные еловые сени. Оглянулись – на дороге виднелись какие–то фигуры, но из–за расстояния невозможно было разглядеть – кто это.

– А, теперь понятно, почему Жар рычал. – мрачно проговорил Алёша. – …Тропа то волками вытоптана…

И действительно – кой–где на тропе виделись небольшие клочки серой шерсти; а также в одном месте густо чернело пятно крови – может уволокли какую–то живность из деревни, и тут растерзали; а может – с голоду то – и кого–нибудь из своих соплеменников.

– Ну ничего… – пытаясь внушить спокойствие, приговаривал Алёша. – Главное, что эта тропа нам по дороге. На север она идёт…

Тут одна из древних елей вздрогнула, точно живая, и посыпался с её ветвей, загудел тяжко, темня воздух, обильный снегопад.

Конечно, Дубраву неприятно было говорить не правду, однако – всё–таки пришлось. Пока сани везли его и родителей Алёши и Оли в Берёзовку, он рассказывал, что узнал – Алёша и Ольга живы, и сообщил ему это старый ворон Крак, который действительно отлучался куда–то на пару часов, а потом конечно вернулся, уселся у Старца на плече, и прокаркал ему, что волчья стая, завыванья которой они слышали последней ночью, очень велика.

Однако ж слов Дубрава было достаточно, чтобы за них ухватились матери – глаза их, прежде нестерпимой болью блиставшие, сразу же хлынули иным, счастливым, молящим светом; они буквально вцепились в руки старца – молили, чтобы побольше он им рассказал – и уж ему от них было не отделаться; направились они вместе в дом, где прежде Алёша жил, и там спешно на стол накрыли, и всё расспрашивали Старца; он же, понурив голову, говорил отчасти и выдуманное, отчасти и то, что на самом деле было. На слёзную мольбу матерей: «…Правда ли, правда ли, что ничего не грозит?!» – ответил утвердительно, хотя на самом деле и не чувствовал такой уверенности – напротив – с каждой минутой волновался всё больше, и всё труднее было скрывать эту тревогу; наконец, при первой же возможности откланялся, сослался на неотложные дела. Николай–кузнец вызвался его проводить – но уже в сенях Дубрав попросил его одолжить сани – Николай согласился и просил, чтобы сани использовались и для поисков его сына, на что Дубрав ответил положительно…

– …Оказывается, за всей этой суетой, за расспросами да за угощениями, за вздохами да за успокаивающими речами, прошёл уже день, и быстрый декабрьский вечер наваливался на землю. И когда тройка проносила Дубрава через раздувшуюся снежными завалами берёзовую рощу, то уже пролегли, всё углубляясь и темнея, алые, закатные цвета.

Он доскакал до того места, где испуганные появлением жителей Еловки, ребята бросились к лесу. Здесь он остановил лошадей, и, приложив руку к сердцу, негромким голосом вымолвил:

– Ну, ежели сердце не обманывает – здесь поворачивать надо.

И тут, из еловой, теперь непроницаемо черной стены метнулся – кровожадный, протяжный вой. Лошади испуганно заржали, попятились…

Тогда старец выбрался из саней, и, подойдя к скакунам, положил им ладонь на лоб, проговорил успокаивающим голосом:

– Ну всё – службу сослужили – теперь домой можете возвращаться….

Спустя несколько мгновений сани уже канули в сумраке, а затем и стремительный перестук копыт смолк в отдалении.

Дубрав на протоптанную волками тропу, по которой за несколько часов до него, пробегали, спасаясь от людей, Алёша и Ольга.

Он обратился к Краку, который сидел на его плече:

– Лети к ним. Постарайся сдержать стаю, когда я не подоспею…

Старый ворон понятливо каркнул, взмахнул крылами, и тут же растворился в ночи…

* * *

Сгустился мрак…

Оля замерзла и устала, и как ей хотелось разрыдаться! – слезы так и душили ее… Она едва поспевала за насупившимся Алешей. В голове девушки проносились мысли: «Только бы не расплакаться, а то он засмеется надо мной… и не отставать, ох как тяжело не отставать то… быстро как он идет… ну ничего, я к его шагу приспособлюсь…»

Где–то далеко, в Еловке залаяли псы, и совсем поблизости взвыло несколько волчьих глоток. Оля, чтобы не вскрикнуть, прикрыла ладошкой рот… Уж она крепилась–крепилась, а потом не выдержала таки и обратилась к Алеше:

– Надо бы нам все таки в Еловке этой ночью переночевать…

Алёша резко обернулся к ней, и в глазах его кололи злые, ледовые искры – снова сердце его медальон терзал; снова злоба подымалась – он проговорил глухим, жестоким голосом:

– Зачем за мною пошла?.. Чтобы ныть?..

Он также стремительно повернулся, и ещё быстрее, едва ли уже не бегом, устремился дальше. Ольга на мгновенье остановилась, и вот уже не видно Алёшу, растворилась в ночи его фигура – вновь поблизости взвыли волки. Хотелось кричать, но сдержала она крик, бросилась за ним – бежала и плакала…

Вдруг увидела возле ствола высящейся над тропою ели, его фигуру – она нерешительно, опустивши голову, подступила, прошептала:

– …Прости, пожалуйста, за слабость, за трусость. Это я волков так перепугалась, но сама конечно понимаю, что нельзя нам в Ёловку идти…

Алёша очень осторожно обнял её, хрупкую, за плечи, прошептал:

– Прости ты меня, пожалуйста…

Где–то совсем близко щёлкнули волчьи клыки, Жар зарычал – но ни Алёша, ни Оля это не слышали. Оля подняла голову и внимательно, в его глаза посмотрела – увидела там муку великую, поняла, что сейчас разрывается его сердце, по подрагивающим губам, векам, поняла, какая боль его терзает, и вот обвила руками лёгкими вокруг шеи, поцелуями осыпала, зашептала: