Сборник - Мир фантастики 2010. Зона высадки

В трех-четырех верстах на западе, за околицей, протекала река, а за нею рос лес. Выше по течению имелась мельница и запруда, а на другом берегу, у самой запруды была заимка Сухая Лохань. Там жил да был мужичок, лесовичок, рыбу ловил, возил продавать в усадьбу, а то и в уезд, да попутно занимался кустарным скорняжным промыслом. А по эту сторону, куда ни кинь-глянь, простиралась хлебная Русь.

Георгий и не заметил, как прекратился звон. Только когда из притвора вышел священник – дверь скрипнула – он обратил внимание на тишину. Поп его тоже увидел, но на человека, вооруженного столь основательно, смотрел неприветливо.

– По какому случаю звон? – спросил Георгий.

Поп промолчал. Почуял неладное, долгополый?

– Так каков будет ваш ответ? – не отставал Георгий.

– Мой ответ в твое отверстие не пролезет,– хмуро ответил поп и отвернулся от человека с ружьем. С пулеметом, если быть досконально точным.

– Что ж, будем знакомы: Егор,– сказал ему в спину Георгий.

Дверь притвора противно скрипнула. Петли, что ль, смазать некому?

К бабе, что давеча пялилась на колокольню, примкнули еще две. Приблизились.

– Народ сгоняют опять...

Вообразили, что ради Георгия перезвон. Хотя он и сам собирался воспользоваться колоколом – не ходить же по домам, не сгонять на площадь мерзавцев по одному.

– Чай, серчать на нас будете? – спросила та, что первой голос свой подала.– Так то не наши ваш отряд порешили.

Серчать, промолчал Георгий. Еще как буду.

– Вы бы лучше нас от упырей избавили, гражданин пулеметчик,– сказала вторая.– От тех, что в бывшей усадьбе живут.

– Ни в какой не усадьбе. На мельнице,– возразила первая баба.

– На мельнице – черт, а эти – на заимке, в Лоханке, прячутся,– вступила третья.

– На мельнице,– упиралась первая.– Падалью там воняет.

Мельница... Наверное, и мельницу разорили, раз уж бесы обосновались в ней.

– Серой воняет на мельнице, а не падалью. А падалью на заимке. Там они, там...

– На заимке дохлой рыбой смердит. И шкурами. Дохлыми.

– В усадьбе. И следы в усадьбу ведут.

Но Георгия не заинтересовали эти вонючие версии. Да и бабы вопреки всяким ужасам не выглядели смертельно напуганными.

– А они баб не трогают. Только мужиков,– словно комментируя данное наблюдение, сказала одна из них.

– Вон твой как раз тащится, лыку не вяжет от страха. А ведь справный был мужик.

– Справный. У справных мужиков бабы всегда затюканные. Я затюканная, по-твоему, да?

От справной жизни у мужика остался городской пиджак, накинутый на голое тело. Из кармана торчала бутыль – как атрибут жизни пропащей, нынешней. Карман приходилось придерживать, чтобы пиджак не съезжал. Горло бутыли было закупорено деревянной затычкой. Кроме того, на лице мужика прочно застыла гримаса брезгливости, словно его однажды передернуло от отвращения к жизни, да так и оставило. Приближаясь, он всё что-то бубнил неразборчиво, бия себя правой рукой в грудь, и лишь в конце неожиданно внятно молвил:

– Как хотите, а я отсюда долой. В Кострому... Му... Понял? – Он выдернул пробку и хлебосольно ткнул бутылью в Георгия.– Ну?

Дом, что стоял за спиной, смутно тревожил. Словно взгляд в спину. Нельзя оставлять за спиной подозрительных помещений. Он вошел в сельсовет.

Первое, что бросалось в глаза,– остатки вчерашней еды. На полу, под перевернутым столом, на подоконнике. Почти половину пола занимал опрокинутый канцелярский шкаф – паутиной кверху, лицом вниз. На стене, в том месте, где он стоял,– квадрат пыли. Крови нет. Тихо, невероятно тихо внутри. Звуки с улицы не проникали. Только слышно, как дветри мухи жужжали над подоконником. И трупный запах присутствовал, но был едва уловим. На секунду ему почудилось, что под полом скребется что-то, но шорох не повторился. Тихо.

Соседняя комната оказалась совершенно пуста от мебели. Только к стене был прислонен портрет – очевидно, последнего императора. В паутине и патине 9. С развороченным прицельной стрельбой августейшим лицом.

Он выглянул в окно. Мужиков собралось уже человек пятьдесят. Вполне удовлетворительное количество. Сорок семь патронов в магазине пулемета. Человек двадцать уложить можно, кучно стоят. Мужики – лицами к сельсовету. Бабы – поближе к церкви, отдельно от пьяных мужей. Баб зацепить он не хотел. Хотя и они виновны: подзадоривали, подзуживали. Покрикивали, что тащить.

Резануть прямо отсюда очередью. Три года об этой минуте мечтал, представляя в том или ином ракурсе. Варьируя детали, добавляя подробности. Предвкушая, вынашивая, лелея. Как хлынут бабы в разные стороны, вопя. Как станут валиться в пыль и друг на друга дождавшиеся воздаяния мужики. Как параллельными ручейками, под наклон, к дороге, заторопится из-под них кровь. Как накроет все это зверство истошный вопль: «Уби-и-ли!»

А потом по деревне пойти с маузером. Патронов полный подсумок, да гранаты две. Надо было их в рубашки одеть, гранаты. Больше бы сволочей зацепил. Человек тридцать пять уложить – по дюжине за каждого Воронцова. И квиты.

Однако надо им объявить, за что я сейчас их карать буду.

Он вышел на крыльцо. Гомон, галдёж, гвалт. Подтягивались припоздавшие. Стая ворон, словно чуя поживу, расселась в ветвях ветлы. Георгия, наконец, заметили и притихли, уставившись выжидательно.

Черт, с чего же начать? Слов слишком много, теснятся на выходе из гортани, какое из них первым пустить?

– Вурдалаков имать будем? – помог ему тот самый мужик, с ужимкой, что выпить ему предлагал.

– Это нас за продотряд сейчас миловать станут,– предположил другой – бритый, белесый, в полусолдатском облачении, то есть в гимнастерке и домотканых портках.

– Заодно и несдачу зерна припомнят,– сказал крайний справа. Этот был бледный, опухший, словно утопленник со дна реки.– И куда столько хлеба им? Тащат и тащат...

– Не иначе, буржуев кормить,– высказался полусолдат.– Известно, что буржуй жрать горазд, ибо руки его праздные. Тогда как самый прожорливый пролетарий столько не съест.

– Но и буржуй столько не выпьет.

– То мономахи с моголами, то советская власть.

– А теперь и призраки паразитируют.

– Так что за дело к нам, куманёк?

Дело... Дело крайне кровавое. Прошлое поворошить, вспомянуть старое. Так чтоб не только глаз, но и дух вон. Ибо невозможно такое оставлять безнаказанным. Потому что нельзя так с живыми людьми, хоть и классово чуждыми. Потому что вообще нельзя... А самое главное – гневен я. Странно, что ж это из меня слова не идут?

– ...потому что врасплох, крепко выпивши. Растерялись, видать.

– Федька наш не больно-то растерялся. Даже «Вихри враждебные» было запел.

– Попробуй не запой, когда в груди сорок градусов. Я, бывает, тоже пою.