Вадим Храппа - Ульмигания

— Да. Я уже решил. Сегодня и отправлюсь.

Василько задумчиво разглядывал его.

— Ну-ну… Бог в помощь. А татарина одного я тебе все-таки дам.

Кантегерд согласился. Татарин — не немец и не рутен — вряд ли озлобит самбов. Правда, он не видел и пользы от него. Ятвяжские витинги ничуть не хуже, да и шел князь к самбам с миром. Но, если Васильке так будет спокойнее, он возьмет татарина.

Они говорили не таясь, зная, что в доме никого нет. Жены Кантегерда — их было только две — жили отдельно, в небольших пристройках к княжескому дому. Орден не признавал их, так как Кантегерд ни с одной не был венчан. Поначалу он никак не мог решить, которой же отдать предпочтение, но потом решил оставить как есть. Брат Петер, приезжавший по праздникам служить в часовне, закрывал на это беззаконие глаза, а орденское начальство делало вид, будто думает, что Кантегерд холост. Дочь его была сейчас на пастбище, присматривала за дойкой, а мальчишки играли за часовней в рыбаков. Там было небольшое, но глубокое темное озерцо, укрытое ветвями склонившихся лип и густой порослью ольшаника, увешанного подсыхающими сережками.

Звали мальчиков по-христиански — Генрих и Дитрих. Дитрих, приемыш, был на год моложе сводного брата. Но, несмотря на это, в играх он всегда верховодил. В свои пять с небольшим лет он иногда приводил в оторопь недетскими вопросами, высказываниями или знаниями, которым взяться было неоткуда у ребенка. Другие дети, даже те, кто был гораздо старше Дитриха, почему-то побаивались его, и мальчики почти все время проводили вдвоем.

Они закидывали в озеро кусок рыбацкой сети и потом, вытащив ее на берег, внимательно разглядывали все, что удалось выловить — лягушек, жуков-плавунцов, приставшие палочки трубочников, которые, выглядывая из своих домиков, сердито шевелили усами. Раза два или три им попадались маленькие рыбки-верхоплавки, тут же начинавшие танцевать в траве, поблескивая серебряными боками.

— Интересно, здесь глубоко? — спросил Дитрих, вглядываясь в темную муть.

Генрих тоже склонился и стал смотреть в загадочную темноту. Потом сказал:

— Наверное, очень глубоко.

Глубина казалась бесконечной.

— Там, на дне, должно быть холодно, — сказал Дитрих и поежился. Потом встал, накинул сеть на Генриха и столкнул его в озеро.

Когда вода успокоилась, он еще какое-то время постоял, глядя, как лопаются пузыри, всплывшие на поверхность, и, отвернувшись, вприпрыжку побежал домой.

Успел вовремя. Кантегерд был уже в седле и беспокойно оглядывался в поисках сыновей. Марта стояла рядом. Она подхватила подбежавшего Дитриха и подала Кантегерду.

— Ну, где вас носит? — мягко спросил он. — А где Генрих?

— Не знаю, — сказал Дитрих. — Я играл с мальчиками за воротами, но его с нами не было.

— Я уезжаю, — сказал Кантегерд, все еще озираясь. — Но завтра должен вернуться. Если задержусь, слушайте во всем сестру и Васильку. Договорились? И Генриху то же самое накажи.

— Хорошо, папа, — сказал Дитрих. — Я сейчас пойду поищу его.

Кантегерд ссадил его с лошади и пришпорил ее. Сопровождали его только трое — два витинга и татарин в шапке с лисьим хвостом. Они выехали в южные ворота и постепенно скрылись за огромными липами, растущими на обочине древней самбийской дороги. Дитрих еще долго всматривался в ту сторону застывшим взглядом в жестких недетских глазах.

Ночью в деревне не спали. Искали княжича. Артайсы с факелами обшарили каждую кочку на болотах. Василько разделил витингов на маленькие отряды и обыскивал окрестные леса. Лица ятвягов вытянулись, глаза тускло светились страхом.

«Волколак», — шептали они друг другу на ухо.

«Князь Кантегерд отступился от старых богов, и теперь они мстят нам».

Но не роптали — боялись Василькиных звероподобных татар.

Далеко за полночь Василько отпустил людей по домам, с тем чтобы, отоспавшись, вновь приняться за поиски.

Марта не спала, но сидела у постели мальчиков, оцепеневшая, уставившись пустым взглядом в то место, где еще вчера лежал такой теплый, маленький Генрих. Теребила одной рукой разметавшиеся волосы спящего Дитриха. Раза два он открывал глаза и, поглядев на Марту, спрашивал:

— Не пришел еще Генрих?

— Спи, — говорила Марта. — Спи. Он придет, не волнуйся. Василько разыщет его.

Дитрих кивал и безмятежно засыпал.

«Ребенок, — думала Марта. — Что с него взять?»

Пришел Василько, покашливая как всегда. Он ходил бесшумно и раньше не раз пугал Марту, неожиданно оказавшись рядом. Потом, приближаясь, он стал покашливать. Положил руку ей на плечо и молчал. Постоял так немного и ушел.

Внутри Марты, еще с вечера, все сжалось в ледяной комок и застыло, только в голове мягкий молоточек осторожно постукивал в такт ударам сердца.

Ближе к рассвету она ушла на женскую половину, где жила одна, и прилегла на лавку, но уснуть не могла. Лежала с открытыми глазами и смотрела в темноту потолка. Позже Василько спрашивал ее о том, сколько времени она так пролежала, но Марта не могла вспомнить. Время для нее тогда свернулось в густую черноту под потолком, без формы и размера. Не было ни вчера, ни завтра, ни дня, ни ночи. Одна глухая темень над головой.

Вдруг ей показалось, что где-то во дворе она слышит слабый голос Генриха. Марта встрепенулась и села. Прислушалась. И опять почудилось, будто Генрих зовет. Звук был слабым, невнятным, да и был ли он вообще? Но и того хватило ей, чтобы выскочить из дома, напряженно вслушиваясь в рассветные звуки.

Галки возились под кровлей. Где-то заблеяла коза. Громко капнуло через дорогу возле старой липы.

Теперь она ясно слышала что-то вроде слабого голоса, позвавшего со стороны северных ворот. Она побежала.

Раньше, в первые годы после переселения, ворота стерегли витинги, теперь будка дозорного пустовала. Но ворота на ночь все-таки запирались на массивный засов, и Марте самой никак его было бы не открыть. Подбегая к воротам, она даже подумала, чтобы позвать кого-нибудь, но увидела, что одна створка приоткрыта. Она скользнула в щель и остановилась, прислушиваясь. Прямо от ворот начинались две дороги. Одна, хорошо проторенная, на запад к Янтарному берегу, другая, прямо поднимавшаяся на высокий холм, за ним рассыпалась на тропки. Справа был небольшой сырой топкий участок леса, заросший орешником и кустистой черной ольхой. Хорошо были видны только заросли ежевики на его опушке, да темнели коричневыми стволами первые деревья. Все остальное утопало в густом тумане, застрявшем здесь с ночи. Но именно оттуда, из глубин тумана, послышалось глухое:

«Марта, Марта!..»

Это был голос Генриха. Она уже не сомневалась в этом.

«Марта! Марта!» — слышала она, продираясь сквозь цепляющиеся за подол ежевичные плети.