Татьяна Патрикова - Драконьи грезы разужного цвета

— Я хотел как лучше.

— Мальчик мой, — с какой-то пугающей нежностью зашептал Ставрас, — но зачем тебе понадобилось оживлять сразу четверых?

Шельм в его руках замер, и даже дыхание задержал.

— А я… я оживил?

— В том-то все и дело, — со вздохом объявил Ставрас, отстраняясь. — Я — старый дурак, еще мог не заметить исчезновение одного кургана, но сразу четырех, уволь.

И словно в подтверждение его слов раздался треск камня. Все резко посмотрели на яйцо, принесенное Муром и увидели, как оно пошло трещинами, потом с каким-то странным хлопком и вовсе рассыпалось мелкими черепками, и миру явил себя дракон. Точнее, дракончик. Маленький, беспомощный. С еще неокрепшими лапками и крылышками, распластавшимися вокруг него. Он поднял головку, осмотрелся и с тихим криком, больше похожим на плач, пополз в сторону Муравьеда. Тот отшатнулся, лицо его застыло, словно маска, а потом и вовсе попятился. А дракончик все продолжал кричать и ползти к нему.

— Муравьед, прекрати! — бросил Гиня, поднимаясь.

Но подойти к нему не успел, потому что в этот момент затрещало уже его собственное яйцо. А бронзовый дракончик неожиданно превратился в ребенка. Человеческого, голенького, но с вертикальными зрачками в ярко-зеленых глазах.

— Мур, — позвал оборотня Ставрас, тот с диким взглядом обернулся к нему. — Он твой, а ты его. Но он чувствует, что ты отторгаешь его, как когда-то отторгли родители, поэтому пытается понравиться хотя бы так.

— Но я не человек!

— Он маленький и еще не знает об этом. Научи его.

И оборотень шагнул к дракону, опустился на колени и взял на руки, прижимая к себе дитя, так похожее на человека, но им не являющееся. К тому времени родился и тот, что предназначался Гине. Черный, больше, чем предыдущий бронзовый. Но такой же беспомощный и трогательный. Но Гиня, в отличие от Мура, сразу же прижал его к себе, осторожно и очень бережно, боясь повредить маленькие, кожистые крылья. Тот вжался в него и закурлыкал, какими-то просто невероятно приятными звуками, приятнее, чем мурлыканье кошки. И на глазах красноволосого масочника навернулись слезы.

Лишь Веровек растерянно сидел возле двух яиц и все ждал и ждал. Но начали трескаться и они, и все повторилось. Два дракончика, маленькие, хлипенькие, и оба тянущиеся к нему. Рубиновый, он же красный, огненный, и Сапфировый, он же голубой или ледяной.

Но драконов королевича Шельм уже не видел. Обнял Ставраса за шею и тихо попросил:

— Отнеси меня куда-нибудь. Мне бы…

— Отлежаться, — твердо бросил лекарь и легко поднял его на руки.

Шут этого уже не почувствовал, уснув мертвым сном.

17.

— Почему ты злился?

Первое, что спросил у него Радужный Дракон, когда Шельм Ландышфуки, наконец, очнулся и обнаружил себя на огромном, показавшемся поначалу бесконечным лугу, но он приподнялся на локте, и увидел, что в отдалении от них, со всех сторон этот луг окружают холмы.

С такого расстояния не получалось рассмотреть, что произрастает на них, но он и так знал, что там, на пологих склонах могильных курганов шелестит на ветру вереск и поет свои тихие песни нерожденным драконьим детям. Вокруг цвели васильки и ромашки и, казалось, не хватало лишь веселого пения птиц. Совсем рядом с ним лежала на земле драконья морда и желтый глаз косил в его сторону, но отчего-то этот факт вовсе не пугал, напротив, успокаивал.

Шельм снова опустился на траву и прикрыл рукой лицо от слепящего глаза солнца. Надо же, а он думал, что оно на Вересковой Пустоши никогда не показывается.

— О чем ты? — со сна получилось хрипло и шуту пришлось прочистить горло.

— Ты ведь почему-то перестал оставаться со мной на ночь, — задумчиво произнес дракон, внимательно следивший за выражением его лица.

Шут вздохнул и едва уловимо сморщил нос.

— Ты сам сказал, что это была временная мера, пока не выветрится остаточное впечатление от запечатления, разве нет? — произнес Шельм, снова вздохнул и добавил: — Я решил, что пришло время заканчивать с этим.

— С чем?

— С этими нашими совместными ночевками.

— Но раньше тебя все устраивало. Ведь мы спали вместе в дороге и до запечатления, — задумчиво обронил Ставрас.

Шут долго молчал.

— Ну, хорошо, — сдался Шельм, резко садясь и ощущая легкое головокружение, отчего пришлось зажмуриться, посидеть, и лишь потом снова открыть глаза. — Я просто решил, что хорошенького понемножку.

— Почему?

— Потому, — огрызнулся Шельм, понимая, что ему нечего ответить, он и себе самому не мог объяснить поспешность такого своего решения. Ведь ему на самом деле все нравилось, даже спать с ним в одной кровати, не говоря уже про одно одеяло в пути. Просто в какой-то момент стало страшно, и он предпочел сбежать и отгородиться от Ставраса мнимой обидой, намеренно культивируемой в собственной душе, чем и дальше балансировать вместе с ним на непонятно какой грани между обычными, дружескими отношениями и чем-то странным и пугающим.

— Ясно, — глубокомысленно выдохнул дракон и отвернулся.

А Шельм, так и не сумев подавить в себе острое желание тепла, подполз к его теплому, бронзовому боку и оперся на него спиной. Запрокинул голову и спросил:

— Ты очень злишься?

— На что?

— На то, что я оживил их.

— Глупый, как я могу на тебя злиться? Я счастлив.

— Но тогда, когда ты проснулся, я ведь почувствовал твою ярость…

— Потому и встретил меня с распростертыми объятиями? — с легкой ехидцей в голосе уточнил Ставрас.

— Мне показалось, что ты готов всех нас прибить.

— Ну, не всех, а только тебя.

— Значит, все же злишься.

— Ага. На одного вздорного мальчику, вздумавшего возомнить себя богом.

— Что? — Шельм опешил, уж чего ему никогда не приходило в голову, так это кичиться и выставлять напоказ какую-то свою исключительность и, тем более, мнимое полубожественное для других масочников происхождение его основной маски. — Я никогда… — запротестовал он, но Ставрас его перебил.

— Да, знаю я. Чувствую, — бросил дракон и снова повернул к нему морду на длинной шее. — Просто не представляю, как мне тебя убедить не рисковать собой каждый раз, когда тебе вздумается спасти чью-нибудь жизнь.

— А, по-моему, — почти обиженно произнес шут, — это вполне логично, платить жизнью за жизнь, нет?

— Скажи мне это кто-нибудь другой, я бы согласился, — пробормотал Ставрас. — Но это ты.

— И что?

— И то, — рыкнул он уже куда менее спокойно. — Я не собираюсь тебя терять, ни при каком раскладе.

— Я не твоя собственность, — ощущая какую-то странную, эмоциональную двойственность, выпалил Шельм и замер, прислушиваясь к себе. Это было ненормально, с одной стороны его просто бесила эта манера Ставраса решать все за него, а с другой… с другой в душе поднималось тепло при мысли, что он ему небезразличен, и хотелось верить, что так будет и впредь.