Константин Плешаков - Богатырские хроники.

Одно хорошо: на острове этом все решится, не зря лесного хозяина да девок речных спрашивали, ответил Мне Алатырь.

Дорога ровная шла, тоже травою поросшая не мятою, да, видно, ждала меня дорожка эта.

Все думал я, как сейчас переменюсь, потому что всю жизнь свою ни злата, ни серебра не считал, было — гулял (а чаще на пользу подвигов обращал), не было — птичку подстрелишь, кореньями заправишь — вот и сыт, и не нужно тебе злато. Бывали богатыри жадные на славу (я, например); на Силу (Добрыня); на девок (Алеша); а на злато — не было жадных богатырей, просто оно слишком, злато, и богатырю легко дается: то князь отсыпет, то в подвиге добудешь, то вообще неизвестно как, но найдешь там, где обычный человек ввек не увидит.

Выходит, судила Сила Алатыря мне жадным на злато стать, первым из богатырей опозорюсь, товарищам на посмеху. Хорошо хоть далеко это от Русской земли, не запоют гусляры про Илью жадного.

Ехал недолго, солнышко только заходить стало за тучи, меркнуть стал свет; выехал я на пригорок, вижу — изба. Батюшки, на острове на краю земли, где и люди-то русские не живут — изба! К человеку Алатырь меня посылал! Велик и чуден остров этот, видно.

Крикнул я:

— Живой кто есть? Выходи!

Тихо кругом, только хвоя шелестит. Стоит себе избушка серенькая, дождями и снегами затертая, молчит тоже. Вдруг распахнулась дверь, и вылезает старичок, сухонький, сгорбленный — как сухарик, и на меня прищуривается.

— Здравствуй, отец, — говорю. — Из-за моря к тебе приплыл. Не прогонишь на ночь глядя?

Улыбается ласково старичок:

— Не знаю, богатырь, имени твоего, но только давно я тебя ждал. Не побрезгуй убогим моим домишкой, заходи.

Спешился я, зашел.

Досадно мне было, что имени моего не знает старый, казалось — по всей Руси уж давно прогремел, да, видно, не доходит до острова этого наша слава. Богатырем признал, а не бродягой безродным — и то хлеб.

Старичок же лыбится, маслится, как тещин блин, и меня ласково к себе манит. Поговорим, думаю.

Зашел.

Избенка бедная, старая, на лавках — ветошь, печку давно уж переложить надо бы.

— Садись, — говорит старичок. — Звать-то тебя как?

— Ильей Муромцем.

И ухом не ведет старый.

— И хорошо, — говорит, — милый. А меня Радомиром люди называли, покуда видали меня еще.

— Что ж, — говорю, — теперь не видают?

— А оттого, — говорит старичок, загадочно улыбаясь, — что не я хожу к людям, а они ко мне. Заповедано ходить людям к Алатырь-камню, а все ходят. И ты приехал, мечом, Силой отмеченным, камня коснулся, и открыл тебе камень ко мне дорогу. Что убитым быть не торопишься — это понятно. Что женатым быть не хочешь — и это верно. Захотел ты богатым быть, и самое тебе тут место.

— Что же за богатство такое? — спрашиваю.

— А богатство великое, — отвечает старичок важно. — Стоит моя изба на четырех углах. Под одним Углом — злато, под другим — серебро, под третьим — Жемчуг, а под четвертым — каменья драгоценные.

— И кто же, — спрашиваю, — богатство это все добыл?

— Разные люди, — смеется старичок, — тут и варяжское есть, и русское, и с Востока пришедшее. Теперь твое будет. Да такое это богатство, что весь мир сможешь ты купить. Хочешь — наймешь столь великое войско, что любого князя земного погубишь и на его место сядешь.

— Показывай богатство, — говорю. — Избенка твоя — уж прости — больно неказистая, не верится мне.

Улыбается снова старичок, ведет меня в угол и доски с пола отворачивает. Злато блещет. Ведет во второй. Серебро сияет. Ведет в третий. Жемчуг светится. Ведет в четвертый. Каменья мерцают. Да, много всего, не было такого, пожалуй, и у князя Владимира, Впрочем, не считал я его казны.

— Ну и что ж, — говорю, — брать можно?

— Можно, касатик, можно, — смеется старичок, — Только докажи сперва, что богатство тебе по силе, а то не уйдешь отсюда.

Смех меня разобрал.

— Ну и как же ты, поганый старикашка, — спрашиваю, — меня, Илью-богатыря, удержать сможешь? Клюкой по ногам стучать станешь?

Озлился, вижу, старичок.

Ведет на двор, показывает в углу костей кучу.

— До тебя, — говорит, — приезжали, смотри, что сталось с ними.

Вытаскиваю Скалушку — да не поднимается рука. Смеется старичок гнусно:

— Приехал — теперь делай, что говорю, а то белеть твоим костям здесь.

С Силой старичок, думаю. Ну да не белеть моим костям здесь все равно, увезут меня Добрыня с Алешей отсюда, похоронят на Русской земле и тебя, пень колодистый, порубят.

— Говори, что делать, — отвечаю.

— Поклянись, — смеется старичок, — что рабом богатства своего не будешь.

— Клянусь, — говорю.

— А раз клянешься, так вот я сейчас тебя мечом своим по шее и стукну: коли врал, так сейчас голова долой.

Смеется и вытаскивает из-под лавки меч проворно.

— Приезжают, — говорит, — к Алатырю моему с заговоренными мечами, и думают, что все им под силу.

Я пошевелиться не могу. Ну, думаю, не соврал ли?

Стукнул меня старичок лезвием по шее — но и его меч Силой заговорен, не отрубил мне голову, потому что не соврал я.

Переменился в лице старикан.

— Удивительно, — говорит, — что не врешь, потому что все головы до тебя отлетали. Ладно. Поклянись, что в свою пользу богатство не обратишь.

— Клянусь, — говорю.

— А раз клянешься, так вот тебе огонек на пробу.

Лезет в печь и достает угли пылающие, раскрывает мне рот легонько и туда сует.

Ну, думаю, не бывало такого, чтобы люди огонь жрали, врут они или правду говорят.

Но — диво дивное — погас огонь, и холодные угольки в горло мне полетели.

Выплюнул я их.

— Что, старый, — говорю, — многие ли у тебя огонь отхаркивали?

— Никто не отхаркивал, — говорит старичок, суровея. — Последнее тебе испытание. Выдержишь — твое все, а меня, видно, рыбам на корм пора пускать. Поклянись, что в чужие руки богатство до последней жемчужинки отдашь.

— Клянусь.

— Ну а раз клянешься, так испей варева моего. — дает мне отраву явную по запаху и по виду.

Проглотил я ее. Старичок вокруг меня ходит, все ждет, когда я на пол грохнусь. А я стоял, стоял, да надоело мне все и говорю:

— Дай, что ли, воды, больно противное варево твое.

Рухнул старичок как подкошенный на ветошь свою и заголосил:

— От века живу, уже и забыл, когда родился, все богатство стерег, но приехал богатырь этот дурацкий и забирает все.

Посмотрел я на старичка одним глазом, пошевелил ногой. Вот уж повезло — двигаться могу. Достал я меч и решил старичка этого кончить, потому что не по добру он на богатстве этом сидел и людей смущал.

Начал старичок от меня убегать, в воздух скакать и мечом махать, и слова какие-то не по-русски приговаривать. Долго бегал, и по избе, и по поляне — шустрый был, но кончил я старичка.

Ни злата, ни серебра, ни жемчуга, ни камней драгоценных брать не стал: возьмешь, а старичок вдруг и оживет. Что ж ты, скажет, клялся-клялся, а за богатство мое хватаешься все же? Плюнул я, хоть и пригодилась бы Ярославу казна такая, переночевал в избушке, наутро поехал к товарищам.