Екатерина Лесина - Хроники ветров. Книга цены

Проклятье! Вальрик совершенно не хотел убивать его, а просто остановить, ну и если на то уж пошло доказать собственное превосходство. Доказал.

Онемевшие пальцы не желали разжиматься, а из левого предплечья, пропоров ткань, торчал осколок кости, от которого по белому полотну рубахи медленно расползалось пятно… вот только боли не было. С болью Вальрику было бы легче смириться с этой нечаянной смертью, а теперь… тошно.

Илия смотрела круглыми от испуга глазами, крупные слезы рисовали мокрые дорожки на щеках, а губы слегка подрагивали…

— И-извини, — Вальрик не знал, что сказать. Машинально зажал раненую руку — вид крови неприятен, а белесый осколок и вовсе вызывает омерзение — и шагнул к двери. Дальше оставаться в комнате не было смысла… да и рассказать нужно…

Илия, запрокинув голову — горло у нее белое-белое, а вены нежно-голубые, похожи на зимние реки — завыла, совершенно по-волчьи, тоскливо и одиноко. Слушать этот полувой-полуплач было невыносимо, но уйти, оставив ее здесь, рядом с трупом — невозможно. Это отступление будет самой настоящей трусостью.

— Замолчи!

Илия не услышала.

— Я не хотел, слышишь! — Вальрик схватил ее за плечи. — Не хотел его убивать! Я всего лишь хотел подарить тебе платье, ничего большего! Понимаешь!

— Ненавижу! — Тонкие пальчики Илии с розовыми лунками ногтей впились в лицо. Вальрик не шелохнулся, пускай царапает, лишь бы не выла…

— Ненавижу тебя! Всех вас ненавижу! Чтоб ты сдох! Чтоб ты когда-нибудь тоже… вот так… проклинаю!

Вальрик закрыл глаза и терпеливо ждал. Ей легче, а ему все равно… интересно, а способность чувствовать боль когда-нибудь вернется?

Рубеус.

Полчаса истекли, а Рубеус так ничего и не придумал. Вернее, он знал, что станет говорить, и знал, что услышит в ответ, понимал он и то, что беседа эта — пустая формальность.

Тогда зачем?

Кабинет Карла находился в одной из башен: полукруглая стена, узкое стреловидное окно, за котором простиралась бескрайняя чернота ночи, вечный сумрак и запах пыли.

Пыли и бумаг, которых здесь было столько, что свободного места почти не оставалось.

— Пришел? Ну заходи тогда, — в этом бумажном царстве Карл смотрелся столь же органично, как в фехтовальном зале, вот только вместо сабли в руках толстая круглая печать.

— Бюрократия, — наставительно произнес вице-диктатор, — это способ существования, который мне противен, но без него никак.

Печать, коснувшись очередного листа — остался круглый синий оттиск — заняла свое место в бархатной коробочке.

— Да ты садись, чувствую, беседа затянется надолго.

Рубеус сел, мебель в кабинете была несколько непривычна на вид, но в то же время весьма удобна.

— Бумаги, бумаги, бумаги… — Карл сгреб все в одну кучу и сдвинул в сторону, придавив кучу железной статуэткой. На освободившемся пятачке пространства появилась бутылка вина и два бокала.

— Будешь?

— Нет. Спасибо.

— Ну нет, так нет. — Карл не настаивает, он вообще ни на чем никогда не настаивает, просто делает, как решил, и все. Вот и сейчас, наполнив оба бокала, Карл подвигает один к Рубеусу, приказывая:

— Пей.

Вкуса напитка Рубеус не ощутил, было как-то унизительно сидеть здесь, делая вид, будто все так и надо.

— Молчишь. Молчание — это предложение собеседнику первым начать разговор, тем самым ты даешь ему некоторого рода преимущество. — Карл, подняв бокал, провозгласил: — За консенсус, к которому мы с тобой либо придем, либо не придем, что кстати, будет весьма и весьма огорчительно. Итак, смею предположить, что обдумав приведенные мной аргументы, ты счел их неубедительными и по-прежнему настаиваешь на своем. Верно?

— Верно.

— Что и требовалось доказать, — Карл отставил бокал в сторону. — Тебе кажется, что ты прав и я должен пойти на встречу. Так вот, я тебе ничего не должен. Ни тебе, ни кому бы то ни было. Со всеми прежними долгами я рассчитался, новых, слава Господу, не наделал. А вот ты мне должен и, надеюсь, понимаешь это.

Рубеус понимал, он слишком хорошо понимал. От этого понимания на стену лезть хотелось, или вниз сигануть, подойти к краю пропасти и… да только польза с этого будет разве раненому самолюбию.

— Молчишь? Ну давай, молчи, хорошая стратегия — позволить противнику говорить и за себя, и за него, а потом, когда спор проигран, сказать самому себе, что "я сделал все, что мог".

У Карла тяжелый взгляд, совсем как у василиска, правда василиска Рубеусу видеть не доводилось, а вице-диктатор вот он, сидит напротив, руку протяни и дотронешься.

Скотина. И ведь все правильно говорит, все верно, только каждое слово, как подзатыльник, а от голоса волосы на затылке дыбом становятся. Но молчать дальше — значит сдаться, а сдаваться Рубеус пока не собирался:

— Неужели тебе все равно, что с ней случится?

— Все равно? Да нет, не все равно. Далеко не все равно. Настолько не все равно, что я трачу время, силы и нервы на то, чтобы вбить в твою тупую голову простейшие вещи, которых ты упорно не желаешь понимать. Первое: искать некого и негде. Ее нет, исчезла, пропала, испарилась… я слышу Коннован так же хорошо, как и ты, даже лучше, потому что в отличие от тебя, знаю, как правильно слушать. Второе. В той ситуации, в которой очутилась Коннован, виноват ты и только ты. Это ведь ты вызвал меня, а не наоборот, и…

— Я не просил оставлять меня в живых.

— Не просил, правильно. Но и не отказался. Вот давай, честно, если не передо мной, то хотя бы перед собой: неужели ты полагал, что я отпущу тебя просто так, безо всяких там условий? Люди так не поступают, да-ори тем более. И когда я разговаривал с ней, ты не сделал попытки остановить, предложить другой вариант, ты вообще ничего не сделал, отошел в сторону и предоставил нам с ней право искать выход из сложившейся ситуации. В тот момент тебя устраивало абсолютно все, так почему же сейчас возникли… вопросы?

Карл не улыбается, на этот раз он серьезен, и черт побери, его серьезность еще хуже насмешек. На насмешки хотя бы можно не обращать внимания, а того, что сказано спокойным почти равнодушным тоном не отмахнешься.

— Ты ведь испугался тогда, верно? Это ведь страшно, проиграть самый важный бой в своей жизни? Не умереть страшно, а именно проиграть… не исполнить клятву… оказаться слабее того, кого ненавидишь. И всего-то надо, что промолчать и будет второй шанс, верно?

Этот черноглазый сукин сын, это отродье предвечной тьмы, этот… дьявол заглянул туда, куда не позволено заглядывать никому. И увидел то, в чем Рубеус не был готов признаться даже самому себе, не то, что кому-то еще.

— Оттого ты и рвешься сейчас туда. Не из-за неземной любви, а потому, что разменял ее на еще один шанс. Сейчас тебе стыдно, потому что положительные герои так не поступают, им положено совершать подвиги и все такое, но какой это подвиг послать того, кто слабее, доверчивее, беспомощнее туда, куда по-хорошему, должен был пойти ты?