Екатерина Лесина - Хроники ветров. Книга цены

Коннован.

Сколько я иду? Не знаю, не помню… долго. Ночь, ночь и еще ночь… много ночей подряд. Кровь того мальчика согрела, уняла боль и отодвинула страх. Кровь дала шанс выжить, и я им воспользовалась, только хватило этого шанса ненадолго.

А вообще осень здесь ранняя. Долгие дожди, но не мутные, закрывающие небо и солнечный свет, но холодные и резкие. Они шли постоянно, днем, ночью, на закате и рассвете. Порой мне казалось, что весь окружающий мир состоит из захлебывающейся водой земли, редких клочьев жухлой травы и ранних заморозков, когда темные окна луж подергиваются тонкой болезненно хрупкой корочкой льда. Стоит прикоснуться, и корочка разламывается, льдинки осколками впиваются в пальцы, а вода норовит вытянуть остатки тепла.

Небо над головой постоянно затянуто клочковатыми тучами, глядит враждебно, точно винит в чем-то. Правда, иногда оно проясняется, светлеет и выпускает на волю крупные звезды, и в такие минуты я чувствую себя почти счастливой. Но как же их мало…

Слишком мало, чтобы вырваться из дождливой бесконечности. С каждой ночью я все больше и больше отдалялась от реальности, словно то болото, которое когда-то отпустило меня на волю, вернулось, чтобы теперь заявить свои права. А у меня не было сил сопротивляться. Я куда-то шла, сама не понимая, куда и зачем: время, отведенное Карлом, истекло, а значит, задание потеряло смысл… и вообще снаружи время течет иначе. Впрочем, я уже не была уверена, что тот мир, мир снаружи, существует. Дождь существовал, и холод тоже, и снег, который выпал сегодня на рассвете — белые невесомые хлопья.

Я поймала снежинку ладонью и долго любовалась ровными линиями. А потом вдруг поняла, что снежинка не тает. Должна таять, а она лежит себе и… наверное, я умираю.

Вообще мне давно следовало умереть, холод — это враг, а крови, чтобы согреться, нет. Сколько дней я уже без крови? Долго. Ровно столько, сколько длится эта осень.

Сапог, пробив ледяную корку — сегодня она плотнее, чем вчера — провалился в лужу, тоже ледяную, но этот лед еще жидкий. Ступня моментально онемела, но это не надолго, пройдет. Или не пройдет. Возникла трусливая мысль лечь и лежать. Долго лежать, пока белый снежный пух не укроет меня с головой, а потом еще немного, пока не умру. Должна же я когда-нибудь умереть.

Но прыгаю на месте — ступня моментально отзывается болью — ленивой, вялой, примороженной — и завожу разговор. Это всегда помогает, если не молчать, а говорить. Правда, мой собеседник меня не слышит, но мне уже не важно, главное — двигаться вперед.

— Знаешь, в снеге есть что-то сказочное, мир точно становится чище, хотя это, конечно, глупость. Днем снег растает, и я снова буду барахтаться в грязи…

Уже барахтаюсь, поскользнувшись на полусгнившем пучке травы, с трудом удерживаю равновесие.

— В горах всегда снег. Мне бы очень хотелось показать тебе горы, настоящие, а не те, в которых мы были. Настоящие горы ни на что не похожи…

Зажмурившись, я представила Орлиное гнездо. Тонкие силуэты башен — отражение острых горных пиков, черный провал пропасти, не пугающий, а привычно-дружелюбный. Низкое-низкое небо, которое иногда кажется шершавым, а иногда до того гладким, что начинаешь думать о том, отчего звезды не скатываются вниз.

Звезды в пропасти — забавно.

Звезды похожи на снежинки, вот только не такие холодные…

— Почему ты не отвечаешь? Почему не вытащишь меня отсюда? Ты ведь слышишь, я точно знаю, что ты слышишь… почему тогда? Разве не чувствуешь, как мне плохо?

Собственный крик пугает, и рой встревоженных снежинок, взлетев с пушистой еловой лапы, сердито царапает лицо. А снегопад все усиливается и усиливается… наверное, я все-таки умру. Мысль не вызывает отторжения или желания бороться. Смерть — это покой, а я так устала идти…

Дверь возникла из ниоткуда, белая и стерильная, с простой металлической ручкой и предостерегающей надписью "Посторонним вход воспрещен!". Смешно… Страшно, но еще страшнее остаться среди мокрой степи и пушистых снежинок, которые отчего-то не тают на ладони.

Фома

Огонь робко пробует на вкус толстые, чуть сыроватые дрова, похрустывая золотистой корой, и раздраженно сыплет искрами, ненароком коснувшись смоляных капель. А Марк то и дело подбрасывает новые ветки, и Фома отворачивается, чтобы не видеть, как съеживаются длинные иглы, точно стремясь оттянуть неизбежное соприкосновение с пламенем.

— Все равно не понимаю, — Марк вытер пот. — Перемудрил чего-то генерал… вот ты сам веришь в то, что говоришь?

— Да.

— Ну… — Марк поскреб бороду. — А зачем? Ну что тебе с этой веры? И чего я… да все мы тут тратим время на эти собрания? Говоришь ты, конечно, красиво, да смысла в этом нету. И доказательств никаких.

— Вера не нуждается в доказательствах, — Фома чуть отодвинулся от разгорающегося костра. — Ты веришь, а остальное… приложится. Мне так когда-то говорили. И учили верить, только этому нельзя научиться и нельзя научить.

— Тогда зачем?

— Спроси Януша.

Марк отвернулся, к генералу он не пойдет. Никто не осмелится задавать глупые вопросы Янушу, или уж тем паче сомневаться в разумности его решений. Если Януш сказал, что новому миру необходима новая вера, чистая, не искореженная обманом и ритуалами старого, то все послушно будут делать вид, что верят.

Глупость, разве можно вот так, в одночасье, по чужому слову? Вот тому, что есть нечего и степь пуста, верят. В то, что зима приближается, тоже верят, равно как и в то, что многие эту зиму не переживут. Но это не вера, а понимание. Правда, несмотря на все понимание, никто не решается возражать Янушу, люди с терпеливой обреченностью ждут чего-то…

Быть может, это и есть истинная вера, когда наперекор здравому смыслу? По одному слову? И бог здесь совершенно не при чем, у этих людей уже есть бог, свой собственный, с непонятного цвета глазами и тремя желтыми полосами на погонах. Всеведущий и всевидящий… спасет и выведет, как прежде… а что до сих пор не вывел, так из-за болезни, вот выздоровеет и тут же всех спасет. А пока выздоравливает, люди согласны послушать и Фому.

Костер разгорелся, разросся, запылал жаром, и Марк, отодвигаясь еще дальше, пробурчал:

— Нет, ну не понимаю, зачем это надо… хотя если генерал сказал… ему ж виднее…

Вальрик.

Межсезонье — спокойное время, тянется медленно, нудно. Заполненные тренировками дни и пустые вечера. Вечера Вальрик не любил, потому как во-первых, скучно, во-вторых, появляются странные, беспокойные мысли. Правильно Ским говорит, чем думать, лучше выпить, да вот беда — пить Вальрик не умеет, он совершенно не чувствует вкуса, а напиваться ради того, чтобы напиться, значит проявить слабость. На слабость Вальрик не имеет права. Пусть он больше не князь, да и, если разобраться, никогда им не был, но титул — это еще не все. Кроме титула есть цель, пусть далекая и почти нереальная, но ведь никто не обещал, что будет просто.